Любовь плохой женщины
Шрифт:
В наступившей затем враждебной тишине они услышали скрежет ключа в скважине, клацанье замка, стук входной двери, дерзкие шаги, поскрипывание кожаных подошв на недавно отполированном паркете.
— Что это? — насмешливо спросил Доминик, увидев их. — Женское собрание. Мама, все в порядке, я не сбежал с уроков. Старого Уотмофа свалил грипп. Два французских отменили. Нас распустили. Привет, Кейт. Как дела? Не досаждают всякие мелкие неприятности?
— Мелкие не досаждают, — сухо проинформировала его Кейт, подавляя свою неприязнь. — В отличие от крупных.
Почему же он был ей так неприятен? Конечно, она знала почему. Он был здоровым, хорошо сложенным юношей, излишне самоуверенным, неприлично красивым, бахвалом
Никто не знал, что значило быть Наоми Маркхем. Не знала этого и сама Наоми Маркхем. Ее способность проникать в сущность вещей была очень невелика, и даже этим немногим она не пользовалась, потому что так и не научилась доверять интуиции.
Но в одном она была уверена: причиной ее несчастий могло быть все что угодно, но только не ее красота. О нет! Красота вовсе не была тяжелым испытанием, как нравилось думать некрасивым людям. На самом деле она была исключительно ценным свойством. Во всяком случае, красивой Наоми стала довольно поздно. В детстве же, когда красота действительно может нанести вред, она была почти дурнушкой. Она была слишком высокой для своего возраста, тощей, с ногами и руками как палки. У нее были прямые волосы, слишком жидкие, чтобы скрыть уши, отчего уши жалко торчали из-под полей соломенной школьной шляпы, удерживаемой тупой резинкой. Ее кожа была почти неестественно бледной, глаза окружала болезненная синева, а лицо всегда сохраняло серьезное выражение. (Улыбка пришла позже — с практикой, с профессией, где надо было обнажать безупречные жемчужные зубы и произносить в линзу фотокамеры «чай», «сыр» и «лесби».)
А еще — и тогда, и теперь она была не столько самой собой, сколько тем, чем ее считали другие люди. Не из стремления угодить, а из нежелания протестовать, она становилось такой, какой ее называли, безропотно материализуя все недостатки, приписываемые ей. Ленивой ее постоянно называла мать Ирен, угрюмой называл отец Джеффри и избалованной — любовник матери, так называемый дядя Хью.
Наверное, можно назвать это удачей, что ее не обвиняли в более тяжелых грехах. Никто, например, не предположил, что у нее может быть такой же злобный характер, как у ее матери, или такой же хитрый, садистский склад ума, как у отца. Сознательное недружелюбие, злой умысел не были присущи ей. Она охотно вела себя плохо, когда думала, что от нее ожидают именно этого, но вкуса к этому так и не почувствовала. У нее не было ни любопытства, чтобы догадываться о низменных мотивах окружающих, ни изобретательности, чтобы придумывать их. Дурные поступки она совершала по незнанию, по неспособности понять, кто находится рядом с ней, и свое раздражение в основном обращала на себя.
Ее детство прошло в Пимлико, в высоком красном готическом здании с решетчатыми окнами. Отделанная панелями столовая с внушительным камином из резного камня служила приемной. В ней собирались испуганные незнакомцы, они сидели, рассеяно листая старые журналы, напрягаясь при звуке бормашины, готовясь подскочить, когда их вызовут, готовясь пройти с притворным бесстрашием в стоматологический кабинет ее отца.
Частная практика приносила дантисту Джеффри Маркхему отличный доход. Вагнера и хорошее бургундское он любил больше, чем жену и детей, — по крайней мере, так говорила его жена Ирен, а уж она-то знала. Он уделял большое внимание оральной гигиене дочери, запретил ей есть какие-либо сладости, но в остальном
Для маленькой и унылой Наоми Маркхем дом означал богатство, роскошь, высокие потолки и хрустальные канделябры, фарфоровые вазы, инкрустированные письменные столы, часы в золоченой бронзе. И болезненные улыбки пациентов, ожидающих в вестибюле своей участи. И запах антисептиков в кабинете отца. И бесконечная война между родителями.
Такие воспоминания остались у Наоми о ее раннем детстве. А когда ей исполнилось девять лет, ее мать заявила, что с нее хватит, чем доставила мужу огромное удовольствие. Под оглушительные звуки «Валькирии» мать и дочь спустились по длинной изогнутой лестнице, вышли из дома, миновали черные, с острыми зубцами, устрашающие ворота и оказались на улице, где их ожидали «даймлер» и шофер в ливрее.
Они уехали с дядей Хью сначала на Капри, а затем — более прозаично — в Оксфордшир. В эмоциональном отношении Наоми пришлось нелегко, но в материальном плане она никогда не знала забот. Тот год в Холланд-парке, когда она делила квартиру с Элли, Джеральдин и Кейт, был всего лишь юношеским приключением (как она теперь об этом вспоминала), радостный эпизод перед тем, как началась ее карьера в модельном бизнесе и череда мужчин с бархатными костюмами, с ботинками на платформе, с «астон мартинами» потянулась к ней с подарками.
Поэтому для нее было ужасным шоком оказаться где-то в забытом богом южном Лондоне, в убогой комнатке, которая выходила прямо на дорогу и в которой слышно было, как какой-то рабочий звал то ли Вика, то ли Ника, а стекла окон дребезжали от проносящихся мимо грузовиков. Это было регрессом: жизнь на чемоданах, общая ванна (прокрадываешься в коридор, тихонечко дергаешь дверь и обнаруживаешь, что она заперта). Это было падением: ужин за кухонным столом, разнокалиберная посуда, Кейт, вскакивающая каждые несколько секунд с извинениями, чтобы достать из холодильника масло или снять с плиты дымящуюся кастрюлю.
В Тутинге она чувствовала себя рыбой, вытащенной из воды. И вообще, что это за название: Тутинг? Это слово больше похоже на… Наоми лежала, утопая в подушках и унынии, и перебирала жалкие остатки своего образования в поисках термина «герундий» [11] , который, впрочем, так и не нашелся. Оно больше похоже на существительное, образованное от глагола, как «hunting» или «shooting». Как будто оно называет не место, а действие, причем действие это лучше не производить.
11
Грамматическая форма глагола в английском языке, образуется с помощью суффикса — инг (-ing).
Должно быть, она совершила какой-то грех, раз заслужила такую судьбу. Наверное, что-то с ней не так — но что? «Ради бога, дорогая, — умолял ее Алан, — будь благоразумна». И именно это было особенно невыносимо, так как всегда, насколько она могла судить, как ей это виделось, она была благоразумна. «Я — ужасный человек», — произнесла она в качестве эксперимента. Но в действительности она считала, что ее совершенно не понимают, и от жалости к себе расплакалась, что обычно предваряло очередной приступ головной боли.