Любовь плохой женщины
Шрифт:
«Только не под моей крышей!» — закричала бы она, если бы знала. Но она не знала. Пока. И даже не догадывалась. Разумеется, она не догадывалась.
— Она обязательно должна ехать с нами? — Люси сидела за столом и сверлила взглядом ржаные хлопья. Кувшин молока, зависший над миской, свидетельствовал о том, что Люси вот-вот взорвется. — Почему? Я не выношу ее.
«Выношу»? Это слово пришло к ней как будто само собой. Но ведь она умела пользоваться словами, сама мисс Гудман говорила. Ее сочинения называли удачными, ее стихи нравились. Она посопела, довольная тем, как прозвучала фраза, и, глядя, как поднимаются и опускаются ее маленькие груди под школьным платьем, повторила:
— Я просто не выношу ее.
— Люси, прошу тебя. — Джеральдин прижала на секунду пальцы к щеке — так трогают бисквитный пирог, проверяя, готов он или нет. И как готовый бисквитный пирог, щека приняла первоначальную форму.
— Джуин — нормальная девчонка, — возразил сестре Доминик, вероятно, просто чтобы возразить. И воскликнув «Оп!», он толкнул Люси локтем. Хлопья в ее миске скрылись под внезапным молочным ливнем.
— Доминик, ради бога, когда ты повзрослеешь? — рявкнула Джеральдин.
— Никогда! — съехидничала Люси.
— Так, Люси, а ты помолчи. Джуин поедет с нами в Шотландию. Я обещала Элейн. И спорить бесполезно.
— Она испортит нам все каникулы. Я знаю, она такая. Вместе со своей блохастой собакой.
— Что я тебе сказала? Уже все решено. И скажи спасибо, что тебя вообще везут куда-то на каникулах. Ведь у скольких несчастных детей такой возможности нет. — Неожиданно для себя Джеральдин как наяву увидела большеглазых, никому не нужных существ, собранных в этом нововведении под названием «городской лагерь», которые, наверное, в жизни не видели моря. — Так что больше об этом ни слова, понятно?
Ее голос дрогнул. Но желание расплакаться было вызвано не жалостью к большеглазым существам, а раздражением на собственную беспомощность. Дело в том (хотя в этом она ни за что не призналась бы), что ей самой было противно оттого, что она позволила себя уговорить. Но невозможно было отказать Элли, когда вчера вечером та позвонила ей с этой просьбой. Элли умела так попросить об одолжении — зачастую о чем-то совершенно немыслимом, — что казалось, будто это она оказывала великую милость. Вот и вчера каким-то образом Элейн Шарп умудрилась убедить Джеральдин, что это почетная обязанность Горстов — присматривать за нелюдимой дикаркой Джуин, пока сама Элли две недели будет развлекаться под итальянским солнцем. «Она составит компанию Люси… девочкам нужно подружиться… с Джуин вообще никаких хлопот… благотворно повлияет на Доминика… большая помощь по хозяйству…»
Правда, сейчас Джеральдин припомнила, что ничего не было сказано про этого шумного полукровку, Маффи, который слюнявил мебель, хватал еду со стола, раскорячившись, жадно вылизывал свою заднюю часть и который однажды, проводя у Горстов выходные, спрятался за диваном в гостиной и сотворил с подушкой нечто отвратительное.
Ну что ж, он будет жить в будке, в данном случае Джеральдин проявит твердость. Где-то нужно провести черту. Девочка — одно дело, но животное — совсем другое.
— А я вот что скажу. — Доминик деловито засунул нож в банку с абрикосовым джемом и намазал джем на тост. Он любил злить окружающих и был в этом большим специалистом, но он никогда не растрачивал на мать и сестру всю тонкость манипуляций, на которую был способен; с ними он предпочитал брать быка за рога: — Мне Джуин нравится. В том смысле, что из постели я бы не стал ее выкидывать.
Пришлось немедленно призвать Джона. Вернее, вызвать его из-за утренней «Таймс». Когда он неохотно опустил газету, его взору предстали возмущенные лица. Ему сообщили, что произошел ужасный инцидент. Ему следовало немедленно поговорить со своим сыном по поводу дерзкого поведения последнего.
— Скажи ему, — призывала Джеральдин, — давай же, скажи ему.
Доминик с довольным видом ждал, чтобы ему сказали. — Э-э…
— Папа, ты слышал, что сейчас сказал Доминик?
— Ну, да…
— Раз ты не можешь, то я сама скажу ему. Это просто недопустимо. Мы должны пресечь такое недостойной поведение.
— Сексистская свинья. Хам.
— Именно.
Последние девятнадцать лет Джон Горст провел, стараясь быть как можно более незаметным. Он надеялся, что уже стал практически невидимым, а на фоне каких-нибудь пестрых обоев и вовсе исчезал. В офисе он был тих, но эффективен: печально кивал в ответ на жалобы клиентов, подписывал контракты и соглашения, писал письма, на которые потом ставил свою аккуратную, разборчивую подпись без лишних завитушек и росчерков. Он приносил домой приличную зарплату, выписывал чеки то на одно, то на другое, делал мелкую работу по дому вроде прочистки стоков и смены пробок, и был счастлив, думая, что люди замечают его действия, а не его самого.
Глядя сегодня утром на себя в зеркало, он видел самого обычного человека. Он провел бритвой по линиям очень заурядного лица. Его отличительными чертами были только лысина (правда, и лысым он был только наполовину) да еще печальный вид.
Вероятно, он преувеличивал свою несущественность. Потому что невозможно пройти по жизни совершенно незамеченным. И может, он и не знал этого, но когда он стоял перед заправкой, наполняя бензином жадный «ровер», какая-нибудь женщина у соседней колонки, бывало, обращала на него взгляд и, понаблюдав за ним сквозь бензиновые пары, проникалась к нему неоправданной неприязнью (ведь сексуальные извращенцы и серийные убийцы всегда самые тихие на вид). Или порой, когда он садился на табурет за прилавком булочной в ожидании бутерброда и пластикового стакана с кофе, добрая продавщица, отметив его усталый вид, пятно от супа на рубашке или отсутствие пуговицы, принимала его за одинокого, неухоженного холостяка и кроме сыра и помидоров клала в его булочку дополнительную порцию заботы.
Но относительно своего положения в доме он практически не заблуждался: для своей семьи он был ничтожеством — более или менее. У них были такие смелые взгляды, такие резкие голоса, такие сильные, агрессивные характеры, что не было смысла добавлять в эту гремучую смесь что-либо свое.
Но время от времени они вдруг просили его встать на сторону того или другого члена семьи, просили разрешить спор. И хотелось ему этого или нет, но он оказывался втянутым в их перепалки.
— Папа, мы говорили про Джуин. О том, что она поедет с нами в Шотландию. Я не хочу, чтобы она ехала. Разве обязательно брать ее с нами? А Доминик сказал, что он не стал бы выкидывать ее из постели.
— Да-да, понятно.
Джон считал, что мальчишки и должны вести себя по-мальчишески. И ему было жаль, что в свое время ему не хватило на это ума. Но его детские годы, правильно прожитые или нет, остались далеко позади. «Я — старый сухарь», — подумал он с мрачным удовлетворением.
Однако Джеральдин, которая дрожала при мысли о подростковой беременности (достаточно было вспомнить Кейт и Дэвида), не желала сидеть сложа руки. Если Доминик не просто бахвалился, если он действительно был сексуально активен, если он хотел приобщиться к взрослой жизни, то меньшее, что необходимо сделать, это напомнить ему об обязанностях взрослого человека.