Любовь плохой женщины

Шепард Роуз

По-прежнему сидя на полу, Джуин позволила своему взгляду сопровождать взгляд Мэйбел Флауэрс — до самой лужайки с несколькими унылыми деревцами по краям и кустом высокого папоротника в центре. Этот папоротник — прихоть тщеславного садовода — вызывал особенную неприязнь. Джуин надеялась, что своим присутствием она хоть как-то скрашивает жизнь здешних обитателей, но судить о том, так ли это, она не могла.

Через несколько минут она забежит в офис, заберет Маффи и пустится в долгое путешествие «домой» в Тутинг. Джуин подбодрила себя мыслью, что Кейт сможет понять ее переживания (она представила, как сморщится курносое лицо Кейт от сочувствия и беспокойства за нее). Пожар в доме Джуин приняла гораздо ближе к сердцу, чем Элли. Это был ее

единственный дом, и его потеря, пусть временная, вызвала у нее чувство неуверенности. Долгая поездка на автобусе в школу и обратно была ужасно утомительна. Находиться в доме на Лакспер-роуд, где отсутствие Алекса было так ощутимо и где каждую минуту он мог появиться и разорвать ей душу, было тревожно. Она чувствовала себя лишней и не в своей тарелке. Но все это скрашивалось сознанием того, что они с Кейт снова были близки, что между ними опять все было в порядке.

Джуин сняла руку со спинки кресла Мэйбел и начала процесс освобождения. Она поднялась на ноги, наклонилась, чтобы поцеловать белую голову старушки, пробормотала прощальные обещания. Наконец она ушла — потрясенная, ощущая слабость в коленях.

— Возвращайся поскорей, — послышалось ей уже в дверях. Но когда она резко обернулась, Мэйбел, как и прежде, сидела без движения.

Десятью минутами позже, по дороге на станцию подземки, еле удерживая на поводке расшалившегося Маффи, Джуин вдруг отчаянно захотелось поговорить с кем-нибудь молодым и веселым, кто заставил бы ее засмеяться или даже немного подразнил ее. Ей захотелось, чтобы кто-нибудь восстановил ее веру в то, что жизнь стоит того, чтобы жить.

Поэтому она нашла в кармане мелочь, подхватила Маффи на руки, уклонилась от его слюнявого языка, нырнула в ближайшую телефонную будку и набрала номер.

Доминик Горст сидел напротив человека, на которого по всеобщему убеждению он был очень похож, и испытывал только сильную ненависть. «Он презирает нас, — говорил он себе. — Мы кажемся ему безнадежно скучными мещанами. Он все время сравнивает нас с самим собой. А мать все из кожи лезет, чтобы заслужить его одобрение!»

Если бы ему пришлось выбирать, на чью сторону встать (а Доминик был склонен думать, что время такого выбора настало), то следует отдать в жертву свои убеждения, разрушить свой образ и встать рядом с родителями — вместо того чтобы подыгрывать снисходительному гостю и разделять его пренебрежение к ценностям Горстов. Хотя соблазн сделать именно так был велик.

Действуя сообразно вышесказанному, он вел себя во время обеда с небывалой благопристойностью, что заставляло Джеральдин страшно нервничать. Под столь безупречным поведением Доминика не могло не скрываться коварного умысла. Она опасалась какой-нибудь особенно изощренной выходки и поэтому не могла сосредоточиться на мнении брата о Хиллари Клинтон или на его забавных анекдотах о маленьком мирке Вашингтона. Она беспрестанно бросала взгляды через стол на сына, видя, то как он передает хлеб, то как он галантно ухаживает за молчаливой и рассеянной Наоми. Джеральдин мучилась вопросом: что опять затеял этот мальчишка?

Дэвид, надо заметить, и сам не уделял большого внимания качествам мадам Клинтон. Но ему и не нужно было, поскольку его рассказы о Вашингтоне были неоднократно отрепетированы, его истории о Белом доме были проверены перед куда более многочисленными и требовательными аудиториями. И поэтому его мысли могли свободно бродить вокруг Джеральдин, ее дома, уклада ее жизни, ее ограниченного существования. Они летали вверх и вниз по лестницам, производя наблюдения и делая оценки. И повсюду они неизбежно натыкались на такое англофобство, от которого Дэвид только и мог что морщиться и щуриться. Неужели Джеральдин не могла быть хоть немного более экзотичной? Более оригинальной? Более достойной его? Ее жизнь представала перед ним в образе пространных участков разочарования и редких точек удовлетворения, которые светились во мраке новогодней гирляндой и отнимали непропорционально большую часть внимания Джеральдин.

Наибольшее неудовольствие Дэвида вызвали племянники: и неуклюжая, упрямая, капризная девица, и юнец с его услужливостью напоказ, примерным поведением и сбивающим с толку дерзким видом насмешника. И это была семья. Подразумевалось, что все они были близки и похожи. И все же эти три Горста не были — не могли быть — его родственниками.

Когда Джеральдин, жестикулируя обеими руками, призвала всех передавать ей пустые суповые тарелки — подавался холодный суп с огурцами и мятой, по новому рецепту, как объявила она, преуменьшая свои заслуги и отдавая всю славу «Советам по домоводству», — Дэвид поднялся, словно желая помочь. На самом же деле он хотел посмотреться в зеркало, висящее над длинным буфетом, где ожидали своей очереди зеленый салат, свежие фрукты, сыры под пластмассовым колпаком и крекеры в корзинке. Зеркало отразило высокого, стройного, похожего на волка мужчину, одаренного необычной сексапильностью; другими словами, зеркало отразило самое близкое к Богу существо из всех, известных Дэвиду.

— Ты сядь, Дэвид, — обратилась к нему Джеральдин, подчеркивая его статус гостя, и затем направила свой взгляд на Люси, мысленно отдавая ей приказание. Но девочка, однако, осталась сидеть — вялая, невидящая («Ну и амеба», — подумал Дэвид), а вместо нее подскочил Доминик, окончательно расстроив мать. Он забрал стопку тарелок и отнес их на кухню.

Дэвид, разведя руками в знак смирения, сел на свое место, поставил локти на стол, сплел длинные пальцы, опустил на них подбородок и направил все свое любопытство на сидящую напротив Наоми.

Никогда на его памяти не была она более соблазнительной. Он смотрел на нее, сидящую с опущенной головой, на это воплощение печали и детской беззащитности, и в нем поднималась волна желания.

Как она умудрилась так долго оставаться незамеченной им? И как она сумела обмануть время? Казалось, что годы, пролетающие мимо, только освежали ее. Ее глаза были ясными, голубыми, невыразимо грустными; ее кожа была похожа на розовые лепестки, белая, с едва заметным румянцем. Ему не терпелось запустить пальцы в ее мягкие волосы, откинуть ее голову назад, изогнув хрупкую шею, впиться в бледное горло зубами.

Никто не догадался бы, что этой женщине было… сколько? Сорок два? Ну, Джеральдин всегда было сорок, она сразу родилась такой. Дэвид помнил ее маленькой девочкой, идущей в воскресную школу в белых кружевных перчатках, в шляпке-таблетке, усмиряющей ее упругие кудри, с лакированной сумочкой, покачивающейся на сгибе локтя совершенно так же, как у пожилых дамочек. Остальные люди постепенно достигали сорока лет, или же сорок настигали их. Волосы Джона отступали, сдавая позиции; да и сам Джон как будто отступил вглубь себя, достучаться до него было еще труднее, чем обычно. Элли на пути к агрессивной зрелости курила, пила и искала сексуальных утех (Дэвид вздрагивал при одном воспоминании о ее удушающих объятиях). Лицо Кейт и раньше всегда морщили переживания, теперь же оно наверняка все исчерчено заботами. И по нему самому, по Дэвиду, было видно, что он достиг середины жизни, хотя он носил свой возраст стильно. Из всех одна Наоми сохранила свежесть и нежность юности. И, похоже, она до сих пор была подвержена юношеской влюбленности.

Дэвида охватило страстное желание вытеснить, выдавить из нее Алекса. Внутри него кипела ярость против мальчишки, который посмел вступить в угодья, предназначенные для более взрослых охотников. Этот болван вполне мог бы удовлетвориться какой-нибудь вертихвосткой-куколкой. А соблазнительными красотками займутся настоящие мужчины.

Перед Дэвидом торжественно поставили лосося под майонезом. И тут какой-то дьявол внутри него заставил его спросить:

— А как Кейт?

Он отлично осознавал, что от этого вопроса до Алекса оставался лишь один шаг, и он не отводил глаз от Наоми, чтобы увидеть, не смутится ли она.