Любовь плохой женщины

Шепард Роуз

«Значит, все», — подумал он.

Глава десятая

«Ни солнца, ни луны, ни утра, ни дня. Ни рассвета, ни заката, ни другого времени суток. Ни тепла, ни радости, ни здоровой легкости. Ни чего-то там, чего-то там, чего-то там. Мм, ни пчел. Ни плодов, ни цветов, ни листвы, ни птиц. Ноябрь» [57] .

В полдень мрачного ноябрьского дня Наоми крадучись выскользнула из своей арендованной в Найтсбридже квартиры на общую площадку. Она пыталась вспомнить строки стихотворения, плохо выученного в давно прошедшие школьные годы и с тех пор хорошо забытого.

57

Стихотворение

«Ноябрь» английского поэта Томаса Худа (1799–1845).

«Ни социальной жизни, — уныло импровизировала она, — ни друзей, ни бодрого телефонного звонка. Ни секса, ни смеха, ни любви. Ничего хорошего, коль живешь одна. Ни ума, ни смысла, ни ведра, ни коромысла. Ни просвета. Ни привета. Наоми».

Она нажала на кнопку вызова лифта, и откуда-то сверху до нее донесся сдержанный механический кашель, потом по шахте — по дыхательным путям, по страдающей одышкой груди этого фешенебельного жилого дома, который в остальное время не подавал признаков жизни, — с хрипом пронесся воздух.

В длинном коридоре стояла глубокая тишина. Плюшевый ковер поглощал каждый шаг; плотный бежевый ворс гасил колебания пола. Если за тяжелыми дверями, расположенными по обе стороны коридора, за замками и защелками и прятались люди, то слышно их не было. Дверные глазки со стеклянным любопытством упорно смотрели в пустоту. Тонкие тени собирались в рубчатых шторах, между которыми росли бледные цветы настенных светильников. В этом пространстве действительно не бывало ни рассвета, ни заката, ни другого времени суток.

Этот внушительный особняк служил пристанищем нескольким людям, крайне любящим уединение. Остальные резиденты вроде Наоми тоже вели весьма неприметный образ жизни. Редкие посетители, в какой бы час они ни пришли, должны были сначала преодолеть надежно укрепленные входные двери, потом дать объяснения скептично настроенному портье. Но приходов и уходов было мало. Через свой собственный дверной глазок Наоми видела только странно искаженных, с огромными головами посыльных с продуктами, одеждой из химчистки, свежесрезанными цветами. Теперь она делала покупки и заказывала необходимые услуги большей частью по телефону, расплачивалась кредитной карточкой и практически не покидала квартиру. А других посетителей у нее не было. Свой новый телефон она дала только своему агенту. Наоми сумела исчезнуть.

Она была женщиной состоятельной. При аккуратном обращении со своими банковскими счетами она могла бы прожить не работая еще года два. Зеркало ее матери, хранилище вспышек отвратительного характера Ирен, проданное на аукционе, принесло восемьсот фунтов. Ветвистый канделябр, исключительно уродливый предмет, ушел за пятьсот. Но именно крошечная китайская табакерка, не больше двух дюймов в высоту, прикарманенная Наоми по чистой случайности, привлекла внимание эксперта. «Очень симпатичная вещица», — произнес он понимающе. Наоми, склонив голову набок, попыталась разглядеть в табакерке то, что видел он, но не смогла. В результате за это совершенное, ручной росписи фарфоровое изделие пекинской Императорской мастерской восемнадцатого века (как было объявлено аукционистом) коллекционер восточных искусств заплатил почти сто тысяч фунтов.

И таким образом то, что Наоми считала мелким воровством, приняло масштабы дерзкого ограбления: она обчистила своего старика на кругленькую сумму в сотню штук. Мысль об этом даже сейчас вызывала у нее головокружение. Она в равной мере стыдилась и гордилась содеянным, но в основном она испытывала благодарность за деньги.

Однако не это преступление вынудило ее скрыться. Если бы отец обнаружил пропажу, если бы он имел малейшее представление о стоимости этой безделушки, если бы он пустил по ее следу полицию, если бы ее стали допрашивать, то она просто поклялась бы, что отец сам подарил ей табакерку.

Она пряталась не от закона, а от Дэвида Гарви, от отвращения, которое вызывало в ней одно это имя, от следов ее собственного вероломства и глупости. На самом деле Наоми пряталась от самой себя, только не могла себе в этом признаться.

Через агентство она сняла на шесть месяцев квартиру некой миссис Николс, вдовы, которая вроде бы сейчас путешествовала по миру, и стала жить так, как ей казалось жила миссис Николс — тихо и уединенно. В квартире ничто не ранило женственности Наоми, как ничто не коробило ее вкуса. Здесь она спала на огромной кровати под старинным кашемировым покрывалом. Она ходила босиком по турецким коврам. Когда она отдергивала пышные занавеси из тафты, дневной свет попадал в гостиную, отделанную в золотых и кремовых тонах, с мягкими креслами, филенчатыми дверями, подсвечниками венецианского стекла и стенами, уставленными книгами — зачитанными, с потрескавшимися корешками, с эмоциональными пометками на полях.

Наоми нравилось притворяться миссис Николс, большая часть личных вещей которой была закрыта в кладовой, но чей свадебный портрет, стоящий на лакированном столике, свидетельствовал, что невеста была миловидна, скромна и в высшей степени разумна.

Ныне почивший мистер Николс был предельно разборчив при выборе жены. Было совершенно ясно, что миссис Николс, а точнее, миссис М. Николс (Мэри? Марджори? Мэв?) не была женщиной, которая могла бы сбежать с любовником в два раза моложе себя. Со всей очевидностью было понятно, что никогда миссис Николс, сонная и бессильная, не согласилась бы на секс с отцом своего юного любовника, не подставила бы себя под его член и не стала бы, всхлипывая, молить его заполнить, если только он сможет, дыру в ее существовании. (Можно было не сомневаться в том, что в существовании миссис Николс дыр не было.)

Только такая порочная женщина, как Наоми, могла попасть в моральную зависимость от типа вроде Дэвида Гарви — мужчины, столь уверенного в неотразимости своей сексуальности, что слово «нет» приводило его в бешеную ярость и заставляло жестоко мстить.

Или у нее просто приступ паранойи? Наоми так не думала. Вероятно, она преувеличивала предрасположенность Дэвида к злу; он был высокомерным, самодовольным дерьмом, но и не более того. Однако Наоми была не права, когда пыталась убедить себя, что теперь не в его силах было причинить ей вред. Потому что в любой момент, движимый обидой или завистью, злобой или простым желанием похвастаться, он мог сделать всеобщим достоянием шокирующую правду. Он мог сказать: «Я там был, я это делал». Это могло дойти до Кейт. И до Алекса. А если об этом узнает Алекс, думала Наоми, то ее жизнь будет кончена.

Дэвид приходил к ней второй раз, в воскресенье вечером, и нашел ее сидящей у окна — неподвижная, холодная как смерть. Она хотела его? Само собой, она хотела его! Наоми, покачиваясь взад-вперед, баюкая, словно мертвого ребенка, свою тоску, лишь пожала плечами: больше это не имело никакого значения.

Если бы она хоть как-то воспротивилась, крикнула, топнула ногой, ударила бы его, то Дэвид, скорее всего, справился бы с этим. Но погруженная в апатию Наоми отдалась бы ему без звука. Так вот, с этим Дэвид Гарви справляться не умел. И, должно быть, при воспоминании о том вечере, о ее нежелании отказываться у него до сих пор сводило зубы.