Любовь плохой женщины
Шрифт:
— Брак — это такое дикое понятие, если подумать, — сказал Джон, возвращая Кейт ее руку: он аккуратно положил ее Кейт на колени и погладил, а потом достал носовой платок. — Ведь брак в сущности, нереалистичен. Ты только представь, если бы мы так же связывали себя с друзьями. Представь, что нам пришлось бы обещать им любить их, и поддерживать их, и разделять их взгляды всю жизнь.
— Я бы определенно нарушила такое обещание. Для начала с Наоми.
— Бедная Наоми.
— Почему это она бедна? Она злобная, опасная сучка.
— Не будь такой, Кейт. У тебя от этого становится очень некрасивое лицо. Она эгоистична и растерянна. И очень печальна. Она всегда была печальной. Ей приходится очень трудно. Ты бы видела ее, когда она приезжала к нам. И бог весть, что с ней теперь стало. Джеральдин не получала от нее с тех пор ни единой весточки. И Элли тоже.
— Да, никто ничего о ней не слышал, — подтвердила Кейт, даже не пытаясь скрыть удовлетворение. Даже если бы Наоми Маркхем покинула планету Земля, то и тогда Кейт не сочла бы это слишком большим расстоянием.
— Ничего.
Джон не стал упоминать о деньгах, которые он одолжил Наоми (им с Кейт и так надо было о многом поговорить), и о том, что эти деньги, вопреки всем его ожиданиям, ему были быстро возвращены. Чек на всю сумму пришел месяц назад по почте, без письма или записки, на нем лишь было криво нацарапано одно слово: «Спасибо».
Не раскрыл Джон и секрета, который он узнал невольно и который теперь камнем лежал на его сердце. Последние недели он очень плохо спал, вот и в ту субботнюю ночь он выскользнул из кровати, намереваясь спуститься в кухню и налить себе виски с водой. Когда он осторожно пробирался по коридору к лестничной площадке, то до него донеслись… Нет, ему это не показалось. Он услышал, как Наоми и Дэвид занимались любовью.
В следующие два дня Наоми выглядела такой потерянной, что Джон начал волноваться за ее душевное здоровье. Ему казалось, что она была на грани психического срыва. «Одолжи мне пятьсот фунтов», — попросила она его, взглядом моля не задавать вопросов. И он услужливо достал чековую книжку. Как достойно он поступил. Как по-джентльменски.
Именно тогда он наконец понял, что должен сделать. Слишком много вокруг лжи, сказал он себе. И наконец он набрался решительности. Он скажет Джеральдин, что уходит. Он скажет все начистоту. Другого выхода не было. Хотя бы раз, в момент, когда это действительно важно, он будет честен по отношению к себе.
У нее была неоперабельная опухоль. Этот диагноз был поставлен в один миг, с помощью той интуиции, которая отличает одаренного врача от его или ее менее восприимчивых коллег. Пальцы Джеральдин, подлетевшие к тому месту на ее теле, казалось, сами знали, что и где они найдут. Осязая, нажимая, они таинственным образом могли понять и предугадать. Мягкая подушечка пальца ощущала что-то существенное, хотя и невидимое. В ванной Джеральдин тщетно всматривалась в зеркало, туманя стекло тревожным дыханием, но даже ничего не обнаружив — ни припухлости, ни покраснения, — она не усомнилась в своем диагнозе и со вздохом засунула пораженную болезнью грудь в эластичную сбрую.
Можно было бы обратиться к врачам, но зачем? Они тут же отправят ее в больницу, где ей придется подвергнуться унизительным тестам, а что это даст? Только уверенность в том, о чем она и так инстинктивно знала, и тогда это знание станет более реальным.
Сейчас же оно, ее знание, приходило и уходило: оно надвигалось на Джеральдин, расползалось перед ее глазами, а потом, отступая, сгущалось во что-то крошечное и очень плотное.
Внезапно ей вспомнились давно минувшие праздничные субботние вечера в доме Гарви. Она увидела отца, стоящего у кинопроектора; увидела, как конус света в синих облаках сигаретного дыма переносит на стену Дэвида в белой форме для игры в крикет, пухлую школьницу Джеральдин, Элеанор, изображающую Одри Хепберн, — мерцающую, подрагивающую, меняющуюся семью, существующую и несуществующую одновременно (иногда прямо сквозь их фигуры виден был дядя Сидней, выбирающийся из кресла и направляющийся к буфету, чтобы наполнить стакан).
Дядя Сидней до самой своей смерти оставался холостяком. По тому, как в семье произносилось это слово, дети Гарви догадывались, что холостяки — невезучие люди и что по отношению к дяде Сиднею следовало проявлять особое сочувствие и прощать его маленькие слабости. Более того, будучи единственным холостяком в кругу близких знакомых Джеральдин, дядя Сидней стал для нее прототипом. На всю жизнь у нее сложилось убеждение, что холостяки — Дэвид был единственным исключением — были жалкими толстяками, которые умели показывать фокусы с полукронами и забывали дернуть за цепочку, сходив в туалет. В противоположность холостякам женатые люди были счастливцами, и по сей день Джеральдин жалела одиноких подруг и осознавала свое преимущество.
Но не сегодня. Проблемы со здоровьем расстроили ее. Переполненная чувствами, с тяжелым сердцем, Джеральдин застегнула блузку и механически занялась домашними делами. Она срезала несколько неярких поздних георгинов, отбила стебли деревянным молотком, давая выход худшим своим эмоциям, и сунула неаккуратный букет в высокую желтую вазу. Она заложила в стиральную машину свое белье, которое, принимая желаемое за действительное, называла «мелочью». Она испекла пирог с яблоками из сада и небрежно посыпала его сахарной пудрой. Она как могла заполняла это женское время, ожидая, когда другие члены семьи станут возвращаться в Копперфилдс — в дом, благоухающий свежей выпечкой, гвоздикой и корицей, стиральным порошком и честными трудами хорошей жены.
До чего же несправедлива жизнь! Джеральдин была исполнительна, усердна, преданна. Она не сделала ничего, чтобы заслужить такую жестокую кару. И она была все еще такой молодой (насколько это в принципе возможно в случае с Джеральдин).
Ее отношения с Богом были не очень определенными. В настоящее время они напоминали старомодную, слишком долгую помолвку, которую, несмотря на ушедшие чувства и угасшую страсть, все же не расторгали из-за апатии, или из соображений приличия, или ради сохранения лица. Поэтому хотя Джеральдин и послала Ему немую и укоризненную молитву, подняв глаза к потолку и прижав костяшки пальцев ко рту, хотя она и призвала Его прислушаться к голосу разума, большой надежды на ответ она не испытывала.
В час дня, не находя успокоения, Джеральдин позвонила Джону на работу. И не типично было ли то, что не в какой-нибудь другой день, а именно сегодня он вышел поесть?
— И самое забавное, — говорила она миссис Слак часом позже, когда они уселись за чай с венскими рулетиками (при этом Джеральдин не имела в виду ничего особенно забавного, никаких там ха-ха; она не находила это ни подозрительным, ни смешным), — это то, что он почти никогда не выходит на обед. Обычно он довольствуется легким перекусом у себя в кабинете.