Шрифт:
Повесть
Охота на мотылька
…И, конечно же, рокот грома среди зимы. Снег, морозище лютый, ночь – и вдруг гром, гроза… Быть беде? Сама по себе гроза не страшна, страшен ее предупреждающий знак, ее крик среди сонной зимы. Мы не слышим этого грозного знака неба, куда там – мы счастливы. От счастья мы просто слепнем, глухие ко всему…
– Я еще хочу, еще… –
– Слышишь – гроза, – произношу я. – Зимний гром – это предвестник…
– Да ну ее, Андрей… Андрей…
Она просто истязает меня своим нетерпением. Но я ведь… я же не отказываюсь, я ведь сколько угодно… Я так люблю свою Настеньку, я готов.
– Настенька, – шепчу я, тут же забыв о грозе, – ах, Настенька… Ты у меня такая, ты… знаешь…
Мои губы, едва касаясь ее маленького ушка, шепчут какие-то теплые слова, а кончики пальцев, пальцев слепого, уже читают трепет ее кожи, ее бедер, пупырышки желания…
Мне следовало бы ей сказать, что только работа, работа до изнеможения, может длить вечно наше счастье, только работа… Мне бы сказать ей, что этот гром…
Не сейчас же!
Потом мы спим досветла, до тех пор, пока не зазвонят в дверь. Скоро полдень, и нас приглашают на лыжную прогулку. В лес, где корабельные сосны и ели в снегу… А мы еще не успели позавтракать. Я наспех готовлю яичницу, варю кофе, который несу Настеньке в постель, и, когда она с удовольствием опустошает и тарелочку с золотой каемочкой, и керамическую чашечку (Настенька без ума от кофе), мы решаем: а ну ее, эту лыжную прогулку!
– Мы остаемся! – ору я, когда в дверь снова звонят, и мы остаемся в постели. К черту лыжные прогулки! Я так люблю свою Настеньку, милую Настеньку, я просто не представляю себе жизни без нее. Я бы просто умер без нее…
– Ты никого никогда так не любил?
– Никогда… никого…
Мне ведь никто не нужен. И вообще: все, что я делаю – я делаю для тебя, живу для тебя, работаю… Все мои рассказы, и повесть, и пьеска, и стихи… И последний свой роман я посвящу тебе. Я до сих пор не знаю, о ком буду писать, еще не решил, я ищу героя. Я знаю, что он будет грубым, неотесанным, злым, просто диким. С дикими инстинктами, дикими ухватками, как вышедший из джунглей Тарзан. Таких любит читатель, такие пользуются спросом. Их ждет успех. Это значит, что успех ждет и нас с Настенькой.
– Ты правда никого так не любил? – спрашивает Настенька еще раз, придя в себя, лежа с закрытыми глазами и улыбаясь, – Скажи?
– Вот те крест…
К вечеру, ошалев от любви и уже просто выбившись из сил, я беру себя в руки: нужно работать. Две-три странички хорошего текста, остроумный диалог, сверкнувшая блестка юмора – это такой тяжелый труд. Это не то, что обтесать какое-нибудь полено или положить кирпич в кладку. Хотя работа лесоруба не менее увлекательна и прекрасна…
– Настенька, я поработаю?
Она как раз приподнимается на локте, открывает глаза.
– Ты сам сказал – гром… Знаешь, я заметила: как только ты берешься не за свое дело, Бог подает тебе сигнал. Ты написал рассказ – и случился пожар, ты написал какую-то пьеску – и сломал себе руку. Теперь ты взялся за роман – и вот тебе зимняя гроза. Когда ты его закончишь – ждать землетрясения? Или потопа? Ты мне сам говорил, что упрямство – это признак…
– Тупости, – произношу я, – ты права, Настенька.
Этим меня не оскорбишь, не проймешь, я знаю себе цену.
Она склоняет мне на грудь свою умную головку, ее короткая стрижка щекочет мне губы, а она продолжает:
– Зачем тебе, хорошему врачу, эта писательская затея? Ну, правда, Андрей, зачем? В клинике у тебя любимая работа, ты пользуешься успехом, тебе неплохо платят…
– Настенька…
– У тебя светлый, маленький дом, какой ни есть, а свой, ты можешь позволить себе…
– Настенька…
– Ну что “Настенька”, разве я не права? Ты бы лучше…
Это поразительно: все мои друзья лезут с советами, подсовывают мне какие-то нелепые идеи… “Ты бы лучше…” Да откуда им знать, что для меня лучше, что хуже?
– Ты права, – мирно произношу я. – Но ты ведь знаешь меня…
– Ладно, – говорит Настенька, легко принимая мое решение, – иди в свой кабинет, но помни: гром уже грянул…
– Что ты имеешь в виду?
– Не знаю, Андрей…
И я ухожу в маленькую, тихую комнатку, чтобы писать свой великий роман.
Мне нужна слава? Нисколечко. Но я не могу не испытать себя, не попытать счастья и на писательской ниве. Сказать правду – мне до чертиков надоели ноющие, ойкающие больные с их грыжами, сколиозами, вывихами и прострелами. Я уже по горло сыт их крипторхизмами, геморроями и ректальными свищами. Хватит! Пора произнести себе вслух это “хватит”! И себе, и всем.
– Хватит! – произношу я, захлопнув за собой дверь и прислушиваясь. Как это решительно и прекрасно звучит!
А Настенька уходит в гости, где нас уже давно ждут. Через часик-другой, обещаю я, приду и я тоже, а пока мне нужно с чего-то начать.
Я усаживаюсь поудобнее, беру в левую руку исписанный листок, в правую – чашечку кофе, и снова прислушиваюсь: тишина. Прекрасно! Далекие звуки гулко грохающего барабана и ничего больше. Может быть, мне мешает яркий свет? Но это дело поправимое. Нужно слегка повернуть настольную лампу… Очки! Где же мои очки? Очки – на месте. Наконец, я читаю первый лист своего первого романа. Затем ставлю чашечку на блюдце и рву лист пополам. Складываю половинки и снова рву. Не годится. Мне нужно слово, первое слово, первая строчка. Мне нужно что-то жгучее, интригующее. Первый абзац. Первый абзац – это половина дела, начало успеха. А good beginning is half the battle. Нужно что-то такое… Злое, острое, терпкое…
Соль подай…” – пишу я. – Соль подай…
Я произношу это вслух и встаю. Беру чашку и, отпив глоток кофе, снова произношу эту первую фразу. Пробую ее на слух. Неплохо. Звучит прекрасно. И сколько власти! Ослушаться нельзя, неповиновение невозможно. Вот она, первая фраза, вот он, стержень романа. Я комкаю и этот черновой лист и не записываю больше ни строчки. Сегодня мне уже ничего не нужно, и я могу идти к друзьям, к своей Настеньке. Я уже не забуду эту фразу.
Когда мы поздно ночью, шумные, веселые, пьяные и еще не уставшие от счастья, вваливаемся домой, я срываю со своей Настеньки лисью шапку, сдергиваю с ее тельца лисью шубку, беру Настеньку на руки…