Любовь Психеи и Купидона

де Лафонтен Жан

Богиня так и сделала. Она пожелала лечь этой ночью вместе с Психеей не для того, чтобы отнять ее у сына, но потому что решила отпраздновать его брак, а для этого надо было подождать, чтобы к Психее вернулся прежний цвет лица. Венера согласилась, чтобы он восстановился; согласилась она и на то, чтобы Психея была сделана богиней, если только удастся добиться согласия Юпитера.

Амур не стал терять времени и, пока его мать была в хорошем расположении духа, отправился к Юпитеру. Царь богов, знавший историю любви Амура, попросил его рассказать, как обстоит дело с ожогом и почему он забросил дела своей державы. Амур кратко ответил на все эти вопросы и перешел к тому, что привело его к громовержцу.

— Сын мой, — ответил Юпитер, обнимая Амура, — ты не найдешь у своей матери никакой эфиопки: цвет лица Психеи так же бел, как он был когда-либо. Я сотворил это чудо в то мгновение, когда ты пожелал его. Что касается второго желания, то даровать ранг, о котором ты просишь для твоей супруги, не так легко, как ты думаешь. У нас и так уже слишком много богинь, а где много женщин, там неизбежно много шума. Раз

красота твоей супруги так безмерна, как ты уверяешь, она всегда будет служить причиной ревности и ссор, которые мне вечно придется замирять, так что я совсем заброшу свое ремесло громовержца — мне ведь придется до конца моих дней быть еще миротворцем. Но не это больше всего меня останавливает. Как только Психея станет богиней, ей, как и другим, понадобятся храмы. Новый культ уменьшит нашу долю в приношениях. Мы и без того мерзнем у наших алтарей — так скудно жгут там огонь и фамиам. Звание бога в конце концов станет столь привычным, что смертные вовсе перестанут нас чтить.

— А тебе-то что до этого? — возразил Амур. — Или твое блаженство зависит от поклонения людей? Пусть они пренебрегают тобой и даже вовсе тебя забывают — ты все равно живешь здесь, счастливый и блаженный, проводя в сладкой дремоте три четверти времени, предоставляя мирским делам идти своим чередом и угощая нас громом или градом, когда тебе вздумается. Ты знаешь, как сильно иной раз мы скучаем; знаешь, что нет приятной компании без любезных женщин. Но Кибела [77] стала уже старухой, Юнона — брюзга, Церера — чересчур провинциальна и лишена придворной галантности, Минерва вечно вооружена до зубов, Диана до одури трубит в свой рог; из двух последних можно бы сделать что-нибудь путное, но они такие дикарки, что сказать им ласковое словечко — и то боязно. Помона — враг праздности, поэтому у нее всегда шершавые руки. Флора, я готов согласиться, приятна, но ее заботы влекут ее больше к земле, чем к небесным чертогам. Аврора утром поднимается чересчур рано, а остальную часть дня занимается неизвестно чем. Лишь моя мать радует нас, да и то ее всегда отвлекает какое-нибудь дело, и она значительную часть времени пребывает в Пафосе, на Кифере, в Амафонте. Так как у Психеи нет никакого надела, она с Олимпа никуда не двинется. Увидишь, красота ее послужит немалым украшением твоего двора. Не бойся, что другие будут завидовать ей: они слишком неравны ей в очаровании. Больше всех волновалась на этот счет моя мать, но теперь и она согласна на мое предложение.

77

Кибела — малоазийская богиня, «Великая мать»; в Греции и Риме ее культ слился с культом местных богинь земли и плодородия, в частности с культом Реи.

Юпитер уступил этим доводам и уважил ходатайство Амура. Знаком его согласия на апофеозу Психеи явился кивок его головы, вызвавший легкое сотрясение вселенной и длившийся каких-нибудь полчаса.

Тотчас же Амур запряг лебедей в свою колесницу, спустился на землю и разыскал мать, которая самолично выполняла обязанности Грации при Психее, расточая ей попутно тысячи восхвалений и почти столько же поцелуев. Весь двор ее направился на Олимп, и Грации дали себе слово всласть потанцевать на предстоящей свадьбе.

Я не стану описывать ни свадебный обряд, ни апофеозу и уж подавно— радости наших супругов: лишь они одни могли бы их передать. Эти радости скоро даровали им сладостный залог их любви — девочку привлекшую к себе сердца всех богов и людей, которые ее узрели. Для нее воздвигли храмы, где ее почитали под именем Наслаждение.

Мы с детских лет к тебе влечемся, Наслажденье. Жизнь без тебя — что смерть: ничто в ней не манит. Для всех живых существ ты радостный магнит, Неодолимое для смертных притяженье. Лишь соблазненные тобой Мы трудимся, вступаем в бой. И воина и полководца К тебе, услада, сердце рвется. Муж государственный, король, простой мужик К тебе стремятся каждый миг. И если б в нас самих, творцах стихов и песен, Не возникал напев, который так чудесен, И властной музыкой своей не чаровал — Стихов никто бы не слагал. И слава громкая — высокая награда, Что победителям дарит олимпиада — Ты, Наслажденье, ты! Мы знаем: это так, А радость наших чувств — не мелочь, не пустяк. Не для тебя ль щедроты Флоры, Лучи Заката и Авроры, Помоны яства и вино, Что добрым Вакхом нам дано, Луга, ручей в дремучей чаще. К раздумьям сладостным манящий? И не тобой ли все искусства рождены? И девы юные прелестны и нежны Не для тебя ли, Наслажденье? Да, в простоте своей я думаю, что тот, Кто хочет подавить влеченье, — И в этом радость обретет. В былое время был поклонником Услады Мудрейший из мужей Эллады. [78] Сойди

же, дивная, ко мне, под скромный кров — Ведь он принять тебя готов. Я музыку люблю, игру и страсть, и книги, Деревню, город — все, я нахожу во всем Причину быть твоим рабом. Мне даже радостны сердечной грусти миги. Приди, приди! Тебе, быть может, невдомек, — Надолго ли тебя душа моя призвала? Столетье полное — вот подходящий срок. А тридцать лет мне слишком мало.

78

«Мудрейший из мужей Эллады» — здесь имеется в виду греческий философ Эпикур (342–270 гг. до н. э.), по учению которого верховным этическим принципом является удовольствие, понимаемое, однако, очень широко и отнюдь не в плане грубого эгоизма и гедонизмга.

Полифил кончил читать. Он полагал, что настоящей концовкой его повести послужит гимн наслаждению, который действительно пришелся по вкусу трем его приятелям.

После немногих кратких замечаний о важнейших местах произведения Арист сказал:

— Разве вы не видите, что больше всего наслаждения вам доставили места, где Полифил старался пробудить в вас сострадание?

— То, что вы говорите, бесспорно, — откликнулся Акант, — но я прошу вас также полюбоваться на этот буровато-льняной отлив, этот оттенок Авроры, этот оранжевый и особенно пурпурный колорит, который окружает царя светил.

Действительно, уже давно никто из них не наблюдал такого прекрасного вечера. Солнце воссело в самую блистательную свою колесницу, облачившись в самые великолепные свои одежды.

Оно, казалось, угодить Хотело дочерям Нерея, [79] И вот решило заходить В туманах цветом попестрее. Менялись краски в облаках: На самых ярких цветниках Акант не видывал такого, Не возникало ничего, Что дымкой скучной и суровой Смутило бы восторг его.

79

Нерей — в греческой мифологии — морское божество.

Аканту дали возможность не торопясь насладиться последними красотами дня; затем, когда взошла полная луна, наши путешественники и возничий, их доставивший, избрали ее своим проводником.

Лафонтен и его повесть «Любовь Психеи и Купидона»

Жан де Лафонтен (1621–1696) находится на периферии французского классицизма. О «приличиях» он имеет очень слабое представление, понятие «возвышенного» ему чуждо, всякий догматизм и моральный пафос ему претят. Тем не менее Лафонтен многими существеннейшими чертами связан с классицизмом, вместе с Мольером занимая именно благодаря своему вольнодумству в этом сложном и достаточно емком литературном течении крайний левый фланг.

Лафонтен принадлежал к провинциальной чиновничьей буржуазии. Получив довольно небрежное воспитание, он пополнил его обильным самостоятельным чтением, увлекаясь как античными авторами, так и писателями французского, итальянского и испанского Возрождения, отвечающими его жизнерадостному, эпикурейски настроенному уму (Рабле, Маро, Боккаччо, Ариосто, Сервантес и т. д.). Лафонтен пробовал служить, но неудачно. Довольно рано женившись, он быстро растратил свое небольшое состояние и, оставив семью в провинции, переселился в 1657 году в Париж, где вел легкомысленное, беспечное существование, проживая на полном содержании в домах покровительствовавших ему богатых и знатных лиц. Им он и посвящал — или же прямо писал по их заказу — свои произведения, проникнутые (за исключением басен) откровенным гедонизмом и во многих отношениях продолжающие традицию так называемых «либертинов» первой половины XVII века, салонных литераторов, бравировавших как своим атеизмом, так и презрением к общепринятым нормам «пристойности» в литературных произведениях.

Первым покровителем Лафонтена был суперинтендант финансов Фуке, находившийся в ту пору на вершине своего могущества, необычайно разбогатевший и любивший окружать себя художниками и писателями. Фуке назначил Лафонтену пенсию в 1000 ливров, за что Лафонтен должен был сочинять для него по четыре стихотворения в год.

Лафонтен начал писать довольно поздно. Самое раннее из его сохранившихся произведений — возникшая в 1654 г. свободная переработка комедии Теренция «Евнух» — не представляет особого интереса. Для Фуке Лафонтен написал первое свое значительное произведение — идиллическую поэму «Адонис» (1658) на сюжет из Овидия — рассказ о любви Венеры к прекрасному юному охотнику Адонису, не ответившему на ее чувство. Среди бесчисленного множества вариантов на этот сюжет, крайне популярный в XVI–XVII вв., обычно напыщенных и слащавых, маленькая поэма Лафонтена выделяется естественностью, простотой и скрытым в ней лукавым юмором. Тонкое чувство природы и редкий во французской поэзии этих лет лиризм проявляются в любовных сценах и описательных местах поэмы. Все это вместе с мелодичностью и простым изяществом стихов обеспечили поэме большой успех.