Любовь Психеи и Купидона

«Любовь Психеи и Купидона», (1669) повесть знаменитого французского баснописца Жана де Лафонтена, представляет оригинальную творческую переработку известной сказки Апулея об Амуре и Психее из его романа «Золотой осел».

Традиционный сюжет этой древней сказки модернизован Лафонтеном в духе и стиле литературы французского классицизма XVII века. Сказочная фантастика окружена шутливой иронией автора. Его жизнерадостный гуманизм продолжает традиции французского Ренессанса и во многом предваряет философское свободомыслие Вольтера и «просветителей» XVIII века. Легкое и изящное повествование, в котором проза перемежается со стихотворными партиями, отличается высокой поэтичностью, вызывавшей восхищение Пушкина и его современников и сохранившей свое обаяние и для нашего времени.

Рассказ вставлен

в рамку своеобразного эстетического комментария — в форме беседы между Лафонтеном и его приятелями, поэтами Буало, Расином и Шапелем. Собеседники скрыты под именами Полифила, Аргуса, Аканта и Геласта. Споры между ними не только излагают суждения автора о своем замысле, но попутно затрагивают и более широкий круг проблем эстетики и поэтики французского классицизма.

Настоящее издание было подготовлено для серии «Литературные памятники» по инициативе и по плану покойного профессора Александра Александровича Смирнова (1883–1962). Это последний литературный труд проф. Смирнова. Прозаическая часть повести была переведена им самим и подготовлена к печати его учеником, Ю. Б. Корнеевым. Стихи переведены Н. Я. Рыковой. Статья написана Н. Я. Рыковой по материалам, подготовленным А. А. Смирновым. Примечания составила Н. Я. Рыкова.

Не без некоторой самонадеянности, сударыня, посвящаю я вам это произведение; оно, разумеется, не лишено недостатков, несомненно ему присущих, и дар, мною вам подносимый, не обладает достоинствами, освобождающими меня от опасений; но поскольку вы, ваша светлость, известны своей справедливостью, вы, во всяком случае, не осудите моего доброго намерения. Вельможу трогает не ценность подношений, которые ему делают, а усердие, с которым преподносятся дары и которое придает им подлинную их цену в глазах существа с душою, подобной Вашей.

Но, ваша светлость, какое право имею я называть дарами то, что является лишь самым простым выражением признательности? Уже с давних пор монсеньер герцог Бульонский осыпает меня милостями, которые тем более велики, чем менее я их заслуживаю. По природе своей я не способен делить с ним его труды и опасности — эта честь выпала на долю лиц, более взысканных судьбою, чем я. Мой же удел — всей душою желать ему славы и способствовать ей в тиши моего кабинета, в то время как он оглашает самые отдаленные края свидетельствами своей доблести, шествуя по стонам своего дяди и предков на том поприще, где они проявили себя с таким блеском и где долго еще будут славиться их имена и подвиги. Я мысленно рисую себе, как наследник этих героев ищет опасностей, покуда я наслаждаюсь праздностью и забываю о ней лишь ради служения музам. Бесспорно, я — редкий счастливец: принц, столь приверженный к ратным трудам и столь чуждый изнеженности и бездеятельности, так благосклонен ко мне и оказывает мне столько милостей, как если бы я посвятил всю свою жизнь служению его особе; признаюсь, ваша светлость, что я чувствителен к таким вещам. Я счастлив оттого, что его величество король дал мне господина, которого сколько ни люби, все будет недостаточно, и несчастен от сознания, что столь мало могут быть ему полезен!

Я надеялся угодить вашей светлости, расточая хвалы Вам и одновременно вашему супругу, который столь вам дорог. Ваш союз подчеркивает общие вам обоим достоинства, умножая, так сказать, их блеск. Вы с восторгом слушаете рассказы о славных деяниях вашего супруга, а он с таким же восхищением внимает хвалам, которыми вся Франция осыпает вас за душевную красоту, живость ума, человеколюбие и дружбу с грациями, столь тесную, что вас даже мысленно нельзя отделить от них. Но все эти похвалы слишком скупы — вы заслуживаете гораздо больших. Как мне хотелось бы располагать несметным числом высоких слов, чтобы достойно завершить эту хвалу и более убедительно, чем мне до сих пор удавалось, доказать, с какой глубокой любовью и преданностью я остаюсь, сударыня, вашим смиренным и покорным слугою

де Лафонтеном.

Я встретился в этом произведении с куда более серьезными трудностями, чем в каком-либо другом из моих сочинений. Это, конечно, удивит моих читателей: трудно вообразить себе, что сказка, написанная прозой, могла отнять у меня столько времени. Ведь в том, что касается основной

трудности моего повествования — в самом искусстве рассказа, — у меня был надежный руководитель. Сюжет мне дал Апулей, на мою же долю выпала лишь забота о форме, то есть о выборе слов. Довести прозу до известной степени совершенства — не столь уж трудная задача: проза — естественный язык всего человечества. Тем не менее я должен сознаться, что проза всегда давалась мне с таким же усилием, как стихи, а уж в этом произведении и подавно. Я терялся, не зная, какой характер придать моему повествованию. Исторический? Это было бы слишком уж просто. Романический? Но он недостаточно изыскан. Поэтический? Он чрезмерно цветист. Мои персонажи требуют некоторой галантности, но их приключения, во многих случаях сопряженные с чудесами, предполагают тон героический и приподнятый. Применять же в одном месте одно, а в другом — другое недопустимо: единообразие стиля — строжайшее и обязательное для всех правило. Я нуждался поэтому в совершенно новом стиле, который был бы смешением всех вышеназванных. Мне требовалось свести их в одно естественное целое. Этот стиль я искал с величайшим тщанием, а нашел я его или нет, пусть скажут читатели.

Моя основная цель — неизменно нравиться. Чтобы достигнуть этого, я изучаю вкусы нашего века. И вот после долгих опытов я пришел к выводу, что вкус наш тяготеет к галантному и шутливому, и не потому, что мы презираем страсти. Напротив, не находя их в романе, поэме или пьесе, мы жалуемся на их отсутствие. Однако в таком рассказе, как мой, который совмещает чудеса с приятной болтовнею и способен позабавить даже детей, следовало от начала до конца быть игривым, стремиться к галантности и — одновременно — к шутливости. Впрочем, если даже в этом и не было необходимости, то моя натура все равно толкнула бы меня на такой путь, и я охотно допускаю, что не раз сбивался на него вопреки требованиям разума и благопристойности.

Но довольно рассуждать о манере письма, избранной мною; обратимся теперь к самому вымыслу. Здесь я почти все почерпнул у Апулея; говоря «все», я имею в виду главные и самые лучшие выдумки. Мне принадлежат лишь некоторые эпизоды: случай в гроте, история старика и двух пастушек, рассказ о храме Венеры и его создании, описание ада и всего, что случилось с Психеей по дороге туда и после ее возвращения. Тон рассказа тоже мой, равно как все подробности и речи персонажей. Словом, у моего источника я заимствовал лишь сюжет и ход рассказа, но это самое важное, остроумное и лучшее, что есть в повествовании, в котором я, кроме того, изменил целый ряд мест, обращаясь с сюжетом, по своему обыкновению, свободно. У Апулея, например, все прихоти Психеи исполняют какие-то незримые существа. Она не видит своих слуг, хотя слышит их голоса. Но, во-первых, такое одиночество наводит скуку; во-вторых, оно вызывает ужас. Разве найдется смельчак или сумасброд, который дерзнул бы прикоснуться к яствам, появляющимся перед ним сами собой? Я большой любитель музыки, но лютня, играющая без музыканта, заставила бы меня удрать без оглядки. Поэтому у меня Психее прислуживают нимфы: они ее одевают, услаждают приятной беседой, разыгрывают перед ней комедии или иного рода представления.

Было бы чересчур долго — да в этом и нет надобности — перечислять все те места, где я отступаю от своего образца, и объяснять, почему я это делаю. Никакие рассуждения не заставят читателя находить удовольствие в моей книге. Только основываясь на своих впечатлениях, он оправдает меня, какие бы вольности я себе ни разрешил, или осудит, какие бы доводы я ни приводил в свою защиту. Словом, мое произведение следует рассматривать независимо от того, что писал Апулей, а то, что написал Апулей, — независимо от моей книги, то есть положиться на свой собственный вкус.

Еще одно: вместо того чтобы обойти предсказание оракула, приводимое Апулеем в начале приключений Психеи и отчасти образующее завязку повести, я лишь затруднил свою задачу, не сделав это предсказание двусмысленным и кратким, как полагается быть пророчествам, изрекаемым богами. Я довольно плохо справился с обоими этими требованиями, особенно со вторым, заявив, что предсказание оракула содержит в себе также его толкование жрецами, — жрецы не всегда понимают то, что их устами возвещает бог. Впрочем, бог мог с таким же успехом внушить жрецам верное истолкование, как он внушил им самое пророчество, и это соображение тоже могло бы меня выручить. Но не будем вдаваться в подобные тонкости! Каждый, кто захочет вдуматься в суть дела, и без того признает, что ни Апулей, ни я ни в чем здесь не погрешили.