Любовь у подножия трона (новеллы)
Шрифт:
Мадам Адеркас многозначительно кивнула и достала из рукава записочку. Она благоухала, как все цветы в райском саду вместе взятые, и была написана почерком столь же изысканным, как птичий след на снегу. Эту записочку вместе с изрядно тяжелым кошелем мадам Адеркас получила от саксонского посланника. Кошель, разумеется, предназначался не Анне, а ей. За устройство любовных дел Нарцисса и принцессы.
Деньги мадам Адеркас отрабатывала рьяно. После довольно длительной переписки дошло дело до тайных свиданий. Посредничал, кроме гувернантки, также и камер–юнкер императрицы Иван Брылкин, благосостояние коего также регулярно пополнялось саксонскими щедротами.
О нет, Морис не воспользовался своим искусством великолепнейшего любовника. (Некоторые дамы были о нем именно такого мнения.) Был хоть и пылок, но натуру имел весьма возвышенную и мечтательную. Анна сгорала от счастья на этом медленно тлеющем платоническом костре, смутно мечтая о большем. Она все чаще находила своего прелестного кавалера чрезмерно почтительным и после свиданий мучилась такими снами, что приходилось вставать на колени в угол и молиться до рассвета.
Кто знает, может быть, Линару удалось бы добиться, чтобы невинная дева таки совратила его, греховодника, однако, по несчастью, камер–юнкер Брылкин оказался неосторожен. Кто-то из друзей завистливо спросил, как так вышло, что он махом расплатился со всеми долгами и новых не делает, хоть живет на широкую ногу. Дело происходило в кабаке. Брылкин был во хмелю несдержан на язык, и, пусть говорил больше обиняками, два–три намека оказались весьма прозрачными. Поползли слухи, которые дошли до Бирона.
Он ринулся с докладом к любовнице.
Анна Иоанновна была на расправу коротка. Она не проводила никакого дознания. Она просто припомнила томный, отсутствующий вид племянницы, ее вечное таинственное шушуканье с гувернанткой, сопоставила это с частыми визитами саксонского посланника во дворец, а также с упорным нежеланием Анны выбрать себе жениха, – и грянула гроза.
Однако гроза была тихая, приватная, можно сказать, домашняя – дабы не нанести урона доброму имени Анны Леопольдовны.
Мадам Адеркас как иностранная подданная не была ни бита, ни искалечена – ее просто выслали из России. Камер–юнкер Брылкин отправился в ссылку в Казань, благодаря Бога за то, что сохранил ноздри, уши и язык (и за меньшие провинности, случалось, оные рвали либо урезали!), а также саксонские денежки, предусмотрительно загодя припрятанные. До дрезденского двора была доведена мысль о настоятельной необходимости срочно отозвать посланника графа Линара.
И вот в один печальный–препечальный вечер, когда трое китайцев в своих юбках–шароварах и черных шапочках–домиках с шариками наверху представлялись императрице и делали прелестные комплименты царевне Елисавет, опухшие от слез глазки Анны в последний раз взглянули в затуманенные черные очи Мориса Линара.
Он тоже искренне страдал, но и сам затруднился бы определить, от чего сильнее: от разлуки ли с русской принцессой – или от провала своей дипломатической миссии.
А впрочем, одно было неотделимо от другого.
Однако Анна Иоанновна, которая все же была прежде всего женщиной, а уж потом государыней, не могла так просто проститься с этим исключительным красавцем, а потому сделала ему не только обычный подарок, как отъезжающему из страны посланнику, но еще и сняла с собственного пальца драгоценный перстень.
Итак, граф Линар уехал…
Теперь Анне было просто некуда деться: приходилось-таки выбирать между Петром Бироном или Антоном–Ульрихом Брауншвейгским. Петра она ненавидела потому, что ненавидела его отца, который управлял императрицей так, будто она была хорошо объезженной лошадью (к слову, Эрнест Бирон начинал конюхом, в конюшне же приключились его первые свидания с герцогиней курляндской, будущей императрицей всероссийской). Антон–Ульрих казался сущей рохлей. Однако делать было нечего. Выбирать, строго говоря, приходилось не между двумя молодыми людьми, а между жизнью на воле или заточением в монастыре.
— Пусть уж лучше будет принц Брауншвейгский, – рыдая, сказала Анна тетушке, с тоской вспоминая наружность рохли Антона–Ульриха: белобрысый, женовидный, робкий. Слуга из трактира, а не принц! Мальчик на побегушках! Ах, почему некоторым судьба дает родиться на троне, хотя им было бы пристойнее оказаться в курятнике! А другие… другие!.. Под другими разумелся обожаемый Линар, однако упоминать его имя было совершенно нельзя. – Пусть будет принц Брауншвейгский! Он хотя бы благородного рода, не то что этот Петр!
Тетушка промолчала, только недовольно нахмурилась. Никто, кроме нее и Бирона, не знал, чьих детей воспитывал он и его официальная жена Бенинга Бирон. Но не могла же Анна Иоанновна признаться, что Петр был более чем достоин сделаться мужем ее воспитанницы! Пришлось угрюмо смолчать и понадеяться на случай. Роль случая предстояло сыграть фельдмаршалу Миниху, который по настоянию Бирона призвал Антона–Ульриха выказать свою храбрость на поле боя. Принц Брауншвейгский принял участие в двух кампаниях и доказал, что среди орудийного грома чувствовал себя более непринужденно, чем в обществе будущей невесты. И его, к несчастью Бирона, хранили небеса: он не был ни убит, ни даже ранен.
Поэтому вскоре после возвращения Антона–Ульриха в Петербург в 1739 году была назначена свадьба его и Анны Леопольдовны. Отпраздновать ее решили в июле.
Накануне этого события императрица решила расширить двор воспитанницы и выписала для нее из Лифляндии трех сестер Менгден, происходящих из древнего баронского рода. Девицы имели настолько уныло–благопристойный вид, что Анна Иоанновна вздохнула посвободней. Эти-то нипочем не станут сводничать, как сводничала пресловутая мадам Адеркас! Некрасивы, благочестивы и зловредно–невинны.
Она совершенно точно определила натуры двух старших сестер Менгден. Однако младшая, Юлиана…
Конечно, конечно, она тоже была невинная и неприглядная, однако при виде молоденькой принцессы Анны с этой лифляндской крошкой произошло нечто, что вернее всего можно было бы назвать любовью с первого взгляда. О нет, не стоит строить каких-то непристойных домыслов, от которых бедняжка Юлиана страдала всю жизнь и даже после смерти. Она была, к слову сказать, подвергнута врачебному освидетельствованию (по приказанию Анны Иоанновны), и консилиум установил, что она была самая настоящая девушка, без малейших признаков мужественности (?!). Как будто какие-то «признаки мужественности» имелись у нежнейшей Сафо…