Любовь у подножия трона (новеллы)
Шрифт:
Ладно, потерпеть недолго осталось. Сашка Бутурлин, понятно, будет молчать – чай, голова его шее еще не надоела (тем паче что его отправили служить на Украину, чтоб не тянул рук туда, куда не следует)! Шварц – совершеннейшая могила. Есть надежда сохранить содеянное в тайне, а спустя несколько деньков снова крутить юбками под носом у молодого царя.
Правда, он все откровеннее посматривает в сторону Екатерины Долгорукой, сестры Ивана–фаворита… Не понимает, дурачок, что Долгорукие хотят женить его на Екатерине! Власть в стране прибрать к рукам хотят!
Ну, Елисавет не может их за это строго судить. Разве не того же хочет и она? Разве не для того строила Петруше глазки и дышала пред ним так прельстительно, что ее кругленькие, наливные, словно яблочки, груди только что не выскакивали из корсета? И как только она опростается, так снова себя покажет!..
Увы, как говорится, бодливой корове Бог рогов не дает. «Показать себя» Елисавет не успела. События развернулись с невероятной быстротой. Она еще приходила в себя после рукомесла Шварца, а Петр стремительно обручился с Екатериной Долгорукой. Однако совсем незадолго до свадьбы слег в горячке – и почти тотчас умер.
Нет–нет – Елисавет искренне по нему рыдала, однако глупо лгать и скрывать, что у нее возникли мысли о блестящей перемене судьбы. Ведь ей теперь прямая дорога на трон! Ну не Екатерину же Долгорукую, которую тут никаким боком не пришьешь, кричать на царство! Соперницей могла бы сделаться, скажем, сестра покойного Петруши, Наталья, да ведь и она недавно отдала Богу душу.
Каково же было изумление рыжей царевны, когда Верховный совет, даже не вспомнив о существовании младшей дочери Петра Великого, обратился с просьбой взойти на престол к герцогине Курляндской, Анне Иоанновне, дочери сводного брата Петра – Ивана V Алексеевича!
Эта дама была известна своей плаксивостью, сговорчивостью, бесхарактерностью – и горячей любовью к собственному конюху Эрнесту Бирону. Все свойства ее натуры вполне устраивали членов Верховного совета. Они выдвинули герцогине Курляндской целый ряд условий, ограничивающих ее власть, делающих правительницу фигурой совершенно декоративной, и Анна эти «кондиции» охотно подписала. Но почти тотчас по восшествии на престол от прежних ее свойств осталась только любовь к Бирону. Все прочие качества ее натуры, оказывается, существовали только в воображении «верховников», которые совершенно не понимали Анну и не принимали ее всерьез. А напрасно…
Поплатились за свою ошибку и они, и все те, кто протестовал против воцарения Анны Иоанновны. Первыми в этой череде были Долгорукие. И бывший фаворит Иван Алексеевич, с которым так чудно было отплясывать контрдансы, и сестра его, государыня–невеста Екатерина, и отец, Алексей Григорьевич, когда-то замысливший всю интригу по совращению молодого царя, – все они и еще многие другие из этого знатного рода сгинули в ссылке либо сложили головы на плахе. А тем, кто остался в живых, пришлось притихнуть так, как притихают шаловливые птички, когда на свою ночную охоту вылетает из гнезда огромная, свирепая, громко ухающая сова с неподвижным взором больших желтых глаз.
Правда, глаза у новой императрицы, которая разорвала «кондиции» в клочки и воцарилась единовластно, были не желтые, а карие и маленькие, глядели исподлобья. Но сути дела это не меняло.
Притихла и Елисавет. Конечно, она была очень легкомысленна, однако не настолько, чтобы не понять: малейшая оплошка, малейшее подозрение в том, что она лелеет какие-то честолюбивые замыслы, что помнит о своем происхождении и праве на престол, – и все. Либо клобук, либо виселица. Наилучшим выходом представлялось замужество, однако Елизавета заранее содрогалась, воображая, какого супруга ей, цветущей, легконогой, изящной, прельстительно–полноватой, голубоглазой и рыжеволосой хохотушке (ее не шутя называли Венерой!), сможет сыскать неуклюжая, громоздкая, мрачная, с тяжелым подбородком и нечистой кожею кузина (они ведь были двоюродными сестрами!) Анна.
Поэтому Елисавет всячески уверяла, что замуж не хочет, что вообще никуда не желает уезжать из России, а вполне счастлива той жизнью, которую ведет: жизнью веселой девицы.
Благодаря безунывному нраву, унаследованному от матушки Екатерины, точнее говоря, Марты Скавронской, ничто Елисавет (в кругу императрицы ее пренебрежительно кликали Елисаветкой) и в самом деле особо не заботило.
Нет денег на туалеты – ладно, станет круглый год ходить в легком белом платьице с подкладкой из темненькой, немаркой тафты («Чтоб не делать долгов, – скажет она впоследствии великой княжне Екатерине Алексеевне, будущей Екатерине II, – потому что, если бы я делала долги, я могла бы погубить свою душу: если бы умерла, никто не заплатил бы моих долгов, и я попала бы в ад, а я этого не хотела!»).
Нет у нее дворца, в котором можно жить, – ну что ж, поселится либо в Александровской слободе, под Москвой, либо, когда Анна Иоанновна велела переехать в Петербург, в маленьком домике на далекой окраине. Все равно она лучше всех танцевала на придворных балах, особенно менуэт, и благословляла при этом свою матушку Екатерину, по настоянию которой выучилась исполнять его с блеском. Менуэт должен был произвести впечатление в Версале (тогда Екатерина еще лелеяла надежды выдать дочку за французского принца), а вместо этого производил впечатление при унылом дворе Анны Иоанновны. Ну а уж если надобно было рядиться на модных маскерадах, то Елисавет всех с ума сводила своей великолепной фигурой, когда одевалась в мужское платье. Страсть к этому костюму сохранилась у нее, между прочим, на всю жизнь, и великая княгиня Екатерина Алексеевна скажет однажды императрице Елизавете Петровне: «Какое счастье, что вы не мужчина, не то сколько нежных женских сердец было бы вами разбито!»
Впрочем, если бы кто-то в те годы сказал Елисавет, что подобный разговор когда-нибудь состоится, она поглядела бы на него как на сумасшедшего. Тогда ее никто особенно не принимал всерьез. Придворные, искавшие милостей у императрицы, с ее легкой руки презирали Елисавет: и за «незаконное» происхождение, и за образ жизни.
А каким же образом ей можно было еще жить на те скудные средства, которые отпускались ей? И не могла же она всегда хранить на лице ту постную мину, которой желала от нее Анна Иоанновна и которая свидетельствовала бы, что Елисавет совершенно отреклась от своих прав и ни на что больше не претендует.
Коли она не могла позволить себе заморские лакомства и вина, от которых ломился стол императрицы, ну так и ела орехи и маковники, пила домашние наливочки, качалась на качелях с деревенскими девушками в Александровской слободе, плясала с ними, ну а чтоб не было недостатка в мужском внимании, хаживала в гвардейские казармы.
Гвардия обожала Елисавет. Для них ничего не значила «незаконность» ее происхождения – она была дочь Петра… хотя и вела себя больше как дочь своей матери, прошедшей множество солдатских постелей (порою ими служили охапки соломы, а то и простая трава–мурава), прежде чем попасть в постель государеву. Елисавет отвечала любовью на любовь. Она крестила солдатских и офицерских детей (за что ее почтительно называли «матушкой»), она строила глазки статным воинам, она танцевала с ними и кружила им головы, она выбирала из их среды любовников…