Любовь у подножия трона (новеллы)
Шрифт:
И, перекрывая разноголосицу, Булгаков опять гаркнул:
— Виват, Елисавет! Именем императрицы Елизаветы Петровны – отзовись, лейб–прапорщик Алексей Шубин!
Люди заволновались, принялись переглядываться недоверчиво. Неужто нет среди них такого?
Булгаков смотрел, затаив дыхание. Наконец не выдержал, снова воззвал:
— Виват, Елисавет!..
И осекся. Раздвинув впереди стоявших, из задних рядов выдвинулся седой человек. Распрямил согнутые плечи, и сразу стало видно, что некогда пролегала меж ними та самая косая сажень, которая делает человека статным и неколебимым богатырем.
— Я Алексей Шубин.
Подпоручик Семеновского полка Булгаков провел рукой по глазам.
Да, сказывали, Шубин был некогда отчаянно красив…
А ведь и в самом деле – не было краше его среди всех семеновских лейб–гвардейцев, и лишь только Елисавет взглянула на него, как ощутила то самое трепыханье сердечное, которое вещало: где-то близко любовь!
С ней уже бывало такое, что скрывать. Ей нравились мужчины… а уж как она нравилась им! С самой ранней юности, еще когда она бегала в белом лифе, в очень короткой красной юбке, в полосатых чулочках, туго обтягивающих ее изумительные ножки, в маленькой шляпке и с крылышками за плечами (это был знак непорочности, который девушки носили чуть не до 18 лет!), она умела читать значение мужских взглядов. Ничего другого-то она в жизни не читывала, ни в одну книжку не заглянула, однако азбуку взглядов постигла в совершенстве! И мгновенно понимала: вот он, еще один, который ошалел от ее красы.
С тех пор, как отец отрезал крылышки ножницами, что означало повзросление дочери, их возникало немало, таких же ошалевших. Начиная с тридцатилетнего красавца мичмана Александра Бутурлина, которого матушка–императрица Екатерина I сделала гоф–юнкером дочкиного двора. Ах, с Сашенькой была большая любовь… настолько большая, что пришлось втихаря избавляться от ее опасных последствий.
Елисавет горько плакала, когда ее гоф–медик Шварц, ругаясь по–русски и по–немецки, делал ей тайный аборт. Плакала не столько от боли – не ведая другой анестезии, Шварц, этот бывший солдатский лекарь, и царевнины мучения глушил испытанным, добрым солдатским средством: стаканом водки, – сколько от горечи, что нельзя оставить ребеночка. Первенца!
Нет, никак нельзя было оставить. А куда его девать? Какая она никакая, а все ж царевна, или, как ее еще называют, великая княжна: ей нельзя абы за какого-то там мичмана замуж идти, ей положено либо за герцога, либо за принца. Был у нее жених–герцог – Карл–Август Голштинский, да вот беда: помер, душа–радость, в одночасье. Был и принц – Людовик Французский, внук знаменитого Короля–Солнце Людовика XIV, однако французы сочли, что негоже им брать за своего будущего короля незаконную дочь русского императора.
Незаконную, скажите пожалуйста! Ну, велика ли беда, что Елисавет родилась еще прежде того, как отец женился на матери? Спустя три года они всяко обвенчались, тогда же были узаконены – «венчаны» – и дочери их, Анна и Елисавет.
Ах, кабы живы были родители! Сестрице Аннушке повезло – ее выдали за герцога Фридриха–Карла Голштейн–Готторнского еще при отце, ну а Елисавет так и зажилась в девках. Теперь она никому не нужна, некому ее судьбу, ее счастье улаживать. Каждый день, просыпаясь, Елисавет тряслась, как бы не загреметь в монастырь: еще и такая участь от веку предопределена незамужним царским дочкам. В монастырь, впрочем, не хотелось, ой нет. Лучше в петлю!
Лучше она останется среди земных, мирских радостей – пусть и заброшенная, и покинутая всеми после смерти отца и матери, пусть и лишенная престола в пользу нынешнего императора – этого мальчишки, внука ее батюшки Петра от первой жены. Сама жена, Евдокия, коротала век где-то в монастыре, отец мальчишки собственным же отцом замучен в застенках, ну а этот шалопай, Петрушка, гляди-ка, на трон взлетел стараниями Александра Данилыча Меншикова…
О Меншикове думать было тошнехонько. Однако при мысли о Петре II Алексеевиче, тринадцатилетнем государе–императоре, Елисавет против воли усмехнулась.
Забавный мальчонка!
Стоит только вспомнить, как он вел себя на балу, устроенном в Грановитой палате и посвященном рождению в Голштинии принца Петра–Ульриха, сына сестры, Анны Петровны!
Тот бал император открыл в паре с Елисавет, что было против правил. По–хорошему, рядом с ним следовало идти его сестре Наталье Алексеевне, однако великая княжна сказалась нынче больной и на бале не появилась. Конечно, она была слаба здоровьем, но то, что в данном случае болезнь – всего лишь отговорка, сразу стало ясно всем: она недолюбливала свою рыжую тетушку Елисавет за власть, которую сия тетушка приобрела над императором, – вот и пренебрегла своими обязанностями.
Ну что же, на пользу государю ее маневр не пошел, ибо он начал с того, что сряду протанцевал с Елисавет первые три контрданса. Длинноногий, длиннорукий, нескладный, слишком высокий и полный для своего возраста, мальчик–царь взирал на свою очаровательную тетку с таким выражением обычно пасмурных, напряженных глаз, что самый воздух меж ними, чудилось, раскалился от невысказанной юношеской страсти.
Но потом царь ушел ужинать в другую комнату. А Елисавет не последовала за ним. Снова заиграла музыка! Теперь великая княжна танцевала с Иваном Долгоруким, фаворитом Петра, и только слепой не заметил бы, как волновалась ее грудь, как туманились изумительные синие глаза, какую неприкрытую чувственность излучала ее роскошная фигура. Молодой Долгорукий тоже выглядел так, словно готов тут же, в присутствии множества гостей и самого императора, опрокинуть свою визави на бальный паркет и наведаться в садик ее сладострастия, как выражаются галантные французы.
Обоюдное влечение этой парочки было настолько очевидно, что не осталось не замеченным государем, который ревновал тетушку к каждому столбу, а не только к каждому мужчине. Петр незаметно вышел из покоев, в которых ужинал, и стал в дверях. Лицо его, в котором полудетская неопределенность черт уже боролась со взрослой жесткостью, было таким угрюмым, что разумные гости только головами качали, косясь на неосторожных танцоров. Неожиданно царь повернулся на каблуках и вышел вон из залы, после чего веселье сразу пошло на убыль. Долгорукий и Елизавета выглядели несколько обескураженными, однако вскоре наступило примирение, бал продолжился с прежней живостью. Великая княжна и Иван Алексеевич вместе больше не танцевали, держались безупречно…
Однако Елисавет так и не удалось потом добиться от Петруши прежнего доверия. Ивану-то он все простил сразу, дня не мог прожить без своего любимчика–весельчака. А вот в игрищах юного императора с рыжей тетушкой наступило некое охлаждение. И еще усугубилось оно, когда Елисавет откровенно загуляла с Бутурлиным.
Ну, она просто не смогла удержаться! Тискаться с горячим мальчишкой, который вовсю дает волю рукам, а до главного дела с ним не дойти! Таких издевательств над собой Елисавет не могла долго терпеть. Вот и сошлась вновь с Бутурлиным, вот и получила от него то, что получила… Ох, мамыньки, больно-то как! И водка не помогает!