Любовь в эпоху перемен
Шрифт:
— В Америке тебя бы посадили за сексуальное насилие в семье! — сказала она, отдышавшись.
— А там есть камеры для семейных?
— В Америке все есть!
— Геннадий Павлович, что это вы так улыбаетесь? — подозрительно спросил Шабельский, остановив обсуждение свежего номера. — Что-то не так?
— Радуюсь свободе.
— Рано. У свободы много врагов, а дракон, даже порубленный на кусочки, может срастись. Зайдите ко мне после обеда. Как раз по этому поводу.
…В приемной Гена обнаружил праздную Генриетту. Она грызла сушеные черноморские бычки, запивая пивом:
— На месте? — спросил спецкор, кивая на черную дерматиновую дверь.
— Сегодня уже не будет.
— А зачем вызывал?
— Не знаю. Ждал тебя. Потом собрался и уехал. Ты-то где был?
— Обедал.
— Ты бы еще и поужинал.
— А чего он хотел?
— В командировку тебя отправить, — сощурилась Генриетта.
— Опять?
— Не опять, а снова. Не радуйся, не в загранку.
— А куда?
— Куда-то на Волгу. Бери! — она кивнула на рыбешек. — Свежие. Исидор в Ялте купил.
— Почему в Ялте?
— Потому что вобла водится в Волге, а бычки в Черном море.
— А когда он в Ялту ездил?
— Когда ты в Париже гулял. Привези старушке воблочки — побалуй! Ты чего такой бледный стал?
— Жарко.
Дома на подоконнике лежала связка бычков, привезенных женой из Ялты. Были они того же калибра и цвета, как те, что, причмокивая, ела Генриетта. Скорятин бегом вернулся в кабинет, позвонил в «Смену», ему ответили, что Марины сегодня не будет — на задании. Гена все понял: купил водки и поехал к Ренату.
— М-да, этого следовало ожидать, — произнес Касимов, когда вторая бутылка встала в строй опорожненной стеклотары.
— Почему?
— Первая любовь как первый бой. Захочешь — не забудешь…
— Ты знал?
— Мне еще Ленка говорила, как Маринка из-за него травилась.
— Почему мне-то не сказал?
— А что бы изменилось? Мне тоже докладывали, что Батукова со всеми дачными сосунками перетрахалась. Любовь, Геныч, слепа, глуха и глупа. Но пока не кончилась — штука приятная…
— И что же мне делать?
— Выпить.
— А потом?
— Трахнуть кого-нибудь.
— Ты тоже так считаешь?
— А кто еще так считает?
— Тесть.
— Хороший у тебя тесть. Береги его! Вызвать кого-нибудь?
— Например?
— Есть одна письмоноша. Не женщина — центрифуга!
— А потом?
— Потом будешь решать, так сказать, на холодную головку. У тебя сын. Ну, за атом на службе у человечества!
— Да уж…
— Помнишь у Веньки:
Двести на завтрак, двести в редакции, Двести с бомжихой красивой, Жизнь моя — ядерная реакция С утренней Хиросимой.— А если я у тебя немного поживу? — спросил Гена, закинув в рот водку.
— Живи.
В тот вечер он, легко и радостно, не страшась тещиного херема, напился так, что мир, став смешным до неузнаваемости, шатался и звенел, как огромная потревоженная люстра. Появилась Центрифуга, выпила водки, посмотрела на двух неживых бойцов, помыла посуду, покачала головой и ушла. Из последних сил он позвонил Марине, хотел объявить, что все знает про Ялту, но смог лишь сообщить: это я… Жена посоветовала остаться у Рената, чтобы не попасть в милицию. По стране катилась война с пьянством: за отдых в вытрезвителе расплачивались партбилетами и должностями. Из «Смены» уволили корреспондента, уснувшего в сквере на лавочке после дружеской пирушки. Веня, возвращаясь навеселе от знакомых, пристал в метро со стихами к молоденькой пассажирке, его забрали, и Шабельский выручал соратника Бродского чуть ли не через ЦК партии. Но главное — Марина боялась, что муж напугает пьяным вторжением Борьку и сын проболтается дяде Мише, а тот, как истинный «О. Шмерц», привыкший ябедничать Западу на СССР, стукнет Вере Семеновне на чуждого свояка-алкоголика.
— А если я тут с женщиной? — перекатывая слова, как валуны, спросил Гена.
— Пусть даст тебе на ночь аспирин, а утром крепкий чай. Адрес венерического диспансера возьми у Касимова.
Утром бедолага едва дополз до редакции и обрел исцеление, припав к спасительной канистре Шаронова. Когда беседа подернулась поэтической невнятностью, а Веня пустился в философские спекуляции о пользе семейного рукоприкладства, в кабинет влетела Генриетта:
— Спятил? Тебя с утра главный ищет!
— Яволь! — вскочил Скорятин.
— Сдурел! — ругалась она, ведя нетвердого спецкора на ковер. — В стране антиалкогольная кампания. Уволят, если будешь с утра хлебать. С Веньки пример не бери, он друг Бродского, ему все по барабану. На Исидора только не дыши!
Однако шеф и не заметил несвежести сотрудника. Благодушно млея от причастности к гостайнам, он рассказывал, как весь вечер совещались на Старой площади, обсуждали «Авансы и долги» Шмелева в «Новом мире», прикидывали, что делать с агрессивно-послушным большинством. А тут еще генеральный с Патриархом в Кремле встречался.
— Если церковь поддержит перестройку, мы непобедимы! Говорю тебе как специалист по атеизму. Плохо, что Ельцин второй центр силы пытается сколотить. Горбачев психует. Как некстати Раиса их рассорила! Зачем, зачем в политику вмешивается?
— А что, лезет? — вяло поинтересовался Скорятин.
— Еще как! Во все встревает. Генерального накручивает. Тяжелая женщина. Ремонт в Форосе делала — прораба до самоубийства довела. Дотошная…
— Как вошь портошная.
— Что?
— Бабушка Марфуша так говорила.
— А-а-а… Не хватает нам только раскола. Разругаемся — погубим перестройку. А ты-то что сегодня такой мрачный, Геннадио?
— А чего радоваться-то? — ответил он, стараясь дышать в сторону.
— Это верно! Того и гляди, Лигачев дожмет. Не зря они пробный шар запустили…
— Какой?
— «Не могу поступаться принципами!» Знаем мы эти принципы — всех к стенке поставить. Ты понимаешь, что начнется и что будет с нами?
— Расстреляют?
— Не исключаю. Хотя, скорее, просто загонят назад, в тоталитарное стойло. Представь! Сами на себя тогда руки наложим.