Любовь в отсутствие любви
Шрифт:
Встав с постели, она всей грудью вдохнула прохладный воздух. (Саймон не признавал жарко натопленных помещений, и они не включали центральное отопление до наступления ноября — якобы не могли себе позволить такое дорогое удовольствие. Такие вот мелкие семейные радости.) Взяв со спинки дивана розовый мохеровый свитер, она натянула его через голову. Поверх накинула махровый халат Саймона, который доходил ей до пят, и бесшумно выскользнула из комнаты.
Сэндиленд был вечно наполнен звуками. В закутке еле слышно брюзжала газовая колонка. Вентилятор в туалете начинал весело гудеть, как только выключался свет. Гудение длилось минут по пять. А что целыми днями творилось на кухне! Важно шуршала ворчливая посудомойка «Занусси», набитая тарелками и чашками, свирепо тарахтела сушилка-автомат. И только в этот ранний час электрические помощники молчали, затаившись до того момента, когда потребуются их умения.
В комнате для гостей спали Белинда с Жюлем. «Ужасно забавный тип, где она такого откопала?» — подумала, усмехнувшись про себя, Ричелдис, любуясь, как наливается утренним светом ее сад. Силуэты голубых
Поставив чайник, она задумалась: кусок молодого барашка, остатки лукового пирога, малина, собранная ее руками… Твердые ягодки, похожие на красные камешки, были разложены по специальным целлофановым пакетикам и лежали в морозилке, дожидаясь своего часа. Достать один пакетик или два? Немного поколебавшись, она решила, что одного не хватит. Все-таки завтракать будет девять человек — трое детей, они с Саймоном, Белинда, Жюль, Бартл и Мадж.
Вот и начался новый день. Чайник бурлил вовсю. Ричелдис вдруг подумала о Бартле. У него всегда такое печальное лицо… Странно, братья так похожи и в то же время такие разные. Бартл вечно во всем сомневается, погруженный в одному ему понятный мистицизм, никогда нельзя понять, шутит он или говорит серьезно. Бедняга Бартл… И почему его все так называют? Она даже думала поначалу, что Беднягабартл — его настоящее имя, настолько прилепилось к нему это определение. Ричелдис выглянула в окно. Казалось, какой-то безумный художник трудится, расцвечивая небо разными оттенками красного — от алого до бледно-розового. Лужайки покрыты блестящими капельками росы, по стене вьется вирджинский плющ, топорщат свои мягкие иголочки яркие осенние астры и хризантемы, возле ограды поздние розы тянутся пышными головками к солнцу. Ричелдис иногда жалела, что не может, как Бартл, переводить свои чувства на язык слов. Тогда можно было бы рассказать или спеть переполнявшие ее чувства. Она ведь не просто любит своего мужа, детей, сад, дом. Она любит жизнь, саму жизнь.
Природа звуков, запахов, вкуса представляла для Ричелдис непостижимую чудесную тайну, вызывая чуть ли не священный трепет. Они были частью жизни, но не могли же они даваться просто так. Ее переполняла благодарность неведомому дарителю, но она не знала, как и кому ее выразить. Она бы тогда ежечасно возносила ему благодарственную молитву. Хорошо было бы, если б где-нибудь в Данстейбле или Лейтон-Баззарде стояла часовенка, куда можно прийти и возложить бесхитростные дары — молодое вино, фрукты, камешки малиновых ягод. Такой ритуал был ей понятен, ибо взятое у Природы всегда возвращается обратно.
Изредка она ходила в церковь с Бартлом, но чувствовала себя там чужой. Христианство навязывало, по ее мнению, совершенно ложные представления о том, что дурно, что нет. Ричелдис, конечно, знала, что мир полон грешников. Но себя таковой не считала. Какая несусветная чушь — считать человека грешником только за то, что он появился на свет. Какое отношение к нам имеет так называемый адамов грех? А эта чушь про искупление первородного греха кровью Христа? Бартл пытался объяснить ей, что под Искуплением на самом деле понимается совсем другое, но Ричелдис эти объяснения не убеждали. Ей вообще было глубоко безразлично, есть Бог или нет. Бог — это что-то непонятное, неопределенное. Вот Природа — совсем другое дело. Ее она любила. Но при чем тут Бог, который, как говорят, вездесущ и без которого никакой Природы не было бы вовсе? Деревья, цветы, солнце, небо — это понятно, этому можно радоваться, это можно увидеть, а при чем тут Бог — совершенно непонятно. Сама идея Божьего гнева казалась ей высосанной из пальца и отталкивала своей глупостью. Ну даже если Бог есть, то неужели ему нечем больше заняться, как подглядывать в замочные скважины чужих спален и вмешиваться в чужую жизнь? Какое ему дело, допустим, до Белинды с ее Жюлем? И по какому праву он берется их осуждать? Главное, чтобы их не осуждала Ричелдис, к которой они приехали погостить. Почему этот Бог настолько охоч до грязных сплетен? Лучше бы избавил человечество от войн, болезней и землетрясений!
В свой прошлый визит Бартл прочитал ей стихи:
Я приветствую звезды В их блаженной дали. Их светом пронизан. Я славлю мощь грозы и грома. Приветствую запад, усеянный тёрном. Сокрытый за сияющей завесой. Тайна Его и проста, и неведома. Узрев Его, возрадовался я. Осмыслив — преклонился.Ричелдис любила эти строки. Хопкинс [26] был одним из любимых поэтов Мадж. Но почему-то все это напоминало ей проповеди, которые искушают исподволь, и в какой-то момент понимаешь, что поддался соблазну, но мышеловка захлопнулась и выйти поздно. Ричелдис считала, что стихи бессильны пролить свет на необъятные тайны, например, Космоса.
Отсчет восходит к дням Его прихода в Галилею.Бартл полагал день Его появления в Галилее фактом неоспоримой важности, принимая это как некую данность, но объяснить его значение он, пожалуй, затруднился бы даже себе самому. Да и имело ли это для него какое-нибудь значение? Ричелдис читала это в прищуре его глаз, безучастной, терпеливой улыбке. Однажды она осторожно, чтобы не оскорбить чувства верующих, заметила, что ни своим возникновением, ни существованием мир не может быть обязан одному-единственному существу, будь он хоть трижды Бог. Тогда Бартл ответил, что без Него не было бы ничего сущего. Какая чушь! Ужели Бартл действительно верит, что Галилеянин в ответе за то, что существуют небо, погода, деревья? Мысль о том, что человек Всемогущ, даже такой человек, как Христос, абсурдна. Бартл как-то нехотя признался, что его тоже многое смущает в христианском учении, но вера спасает его от одиночества. Может, и с Ричелдис происходит то же самое? Все эти вопросы, на которые не было и не могло быть ответов, притягивали и завораживали ее. Она постоянно спорила с Бартлом, а Саймон, который терпеть не мог всего, что связано с религией, всегда требовал, чтобы они прекратили свои религиозные разборки, ибо суть их скучна и туманна. Впрочем, до серьезных разногласий дело не доходило. Каждый пытался найти точки соприкосновения в поисках Истины. Обычно их неторопливые беседы велись на кухне, когда Бартл увлеченно помогал Ричелдис отчищать пригоревшую сковородку и прочую утварь, которая не помещалась в «Занусси». Чаще всего их занимала Божественная Троица — слишком уж правдоподобно звучал этот миф, согласно которому бесконечная сила Божья заключалась в его беспомощности, а Создатель всего и Владыка Духа пребывал в мире и согласии с голым беднягой, умиравшим на Голгофе.
26
Хопкинс Джеральд Мэнли (1844–1889) — английский поэт.
Пока Ричелдис заваривала чай, накрывала завтрак на кухне и размышляла о высоких материях, Саймон спал. Проснулся он от нестерпимой боли, к счастью, не физической, а душевной. Впервые в жизни Саймону Лонгворту показалось, что он понял, что имел в виду брат, когда нес всю эту, как раньше казалось, чушь о высоком предназначении. (Впрочем, где Бартл и где высокое предназначение?) Саймон был подростком, когда в свой двадцатый день рождения Бартл объявил родителям о своем намерении стать священником. В четырех поколениях Лонгвортов он стал первым, кто пренебрег семейными традициями. И сильно всех озадачил, заявив, что был бы куда счастливее, если бы не становился священником. Спрашивается, чего ради тогда им становиться? Потому что он должен выбрать то, что должен выбрать, последовал ответ. Иначе всю жизнь будет грызть себя за малодушие. Саймону все эти доводы казались полнейшим бредом, вдобавок оскорблявшим его отца. До сегодняшнего дня. Сейчас он чувствовал нечто подобное. Родители обвиняли Бартла в том, что он ненавидит их, предает дом, бизнес, семейные традиции. Аналогичные упреки перепадали и Саймону. Его вечно упрекали, что он только и хочет развалить все дело. Как они заблуждались! Он любил Сэндиленд, он любил свою семью, в общепринятом смысле слова он даже жену любил. Все это было уже устоявшимся, своими придавало смысл его существованию. А то, что он изредка позволял себе пойти по девочкам, нисколько не влияло на его отношение к дому, семье, детям, не умаляло ответственности за компанию, за песчаные разработки. Он — Лонгворт. Он родился в Сэндиленде. И хотя формально фирма ему не принадлежала, старожилы относились к нему с неизменным почтением.
Сейчас он был охвачен чувством, что хотел бы… — нет, больше чем хотел, был вынужден — все бросить. Невероятно! Пусть это мечта, блажь, временное помешательство, от которого он быстро избавится, как от кошмара. Он слишком привык к размеренному течению своей жизни, к своему благополучному, замкнутому мирку, и хотя на него порой накатывало желание начать все сначала, перемены его пугали. Хотя всем казалось, что Саймон тверже характером, чем его брат, он никогда не имел Бартлова мужества (или желания?) порвать нить, которая привязывала его к Сэндиленду и компании «Лонгворт и сыновья». Вся его жизнь — теперь он это отчетливо понимал — была неразрывно связана с делом его отца. Даже отношения с Ричелдис были частично подчинены цели наплодить продолжателей семейного бизнеса — маленьких лонгвортят. А как же Любовь? О, он действительно тешил себя надеждой. Песенки вроде «Однажды чудным вечером» всегда заставляли его сладко замирать, втайне он был уверен, что однажды встретит незнакомку, и знал… Бог его знает, что он знал, словами не опишешь. Но каждое утро он просыпался теперь со стоном, потому что понимал, что этос ним-таки случилось. Он встретил свою незнакомку. Он двадцать лет любил Ее, и теперь она предлагала ему Истинную Любовь.
Он привстал, опершись на локти, оглядел комнату. Родительская спальня. Хорошее место для раздумий… Плебейский вкус Ричелдис тут развернулся в полную силу. Саймон никогда не обращал внимания на то, как живут другие. Реставрированный Уильям Моррис, [27] образчики Либерти, [28] и над всем этим — Лора Эшли, [29] казались ему излишествами, а вовсе не неким социальным феноменом. С его точки зрения, это было не что иное, как желание Ричелдис лишить мужа последних ниточек, связывавших его с детством.
27
Моррис Уильям (1834–1896) — английский художник, писатель, теоретик искусства, общественный деятель.
28
Стиль, получивший распространение в Европе и США в 1890–1905, в русской традиции — стиль модерн.
29
Эшли Лора (1925–1985) — модельер.