Любовь... Любовь?
Шрифт:
Как только дверь за ним захлопывается, я бегу в заднюю комнату к Генри. Он уже облачился в свой комбинезон и ковыряется в телевизоре.
— Семьдесят четыре гинеи, Генри. Семьдесят четыре хорошенькие кругленькие гинеи, черт побери! Приятно будет сообщить об этом мистеру ван Гуйтену. Даже если теперь мы за весь день продадим только пачку иголок, все равно уже открываться стоило.
Генри сует отвертку в телевизор, в самые что ни на есть кишки, и кивает головой.
— Да, неплохо, — говорит он. — Жаль, конечно, что это случайная удача.
Махнув на него рукой, я возвращаюсь за прилавок.
167
II
Мистер ван Гуйтен, когда я появляюсь у него, слушает Брамса. Встретив меня, он шикает, чтобы я сидел тихо и ждал, пока кончится музыка. Мне кажется, что Брамс — любимый композитор мистера ван Гуйтена. По его словам, Брамс хотя и не самый великий композитор на свете, однако никто не писал музыки, которая звучала бы так похоже на то, как должна звучать великая музыка. Ну, для меня это чересчур замысловато. Ни ритма, ни мелодии, и все что-то наворачивается и наворачивается, и кажется, что это не кончится до второго пришествия.
Часа так через три эта волынка все же приходит к концу, и мистер ван Гуйтен снимает пластинку. Я все это время сидел молча, и теперь он хочет услышать мое сообщение. Сначала я спрашиваю его, как он себя чувствует, и он говорит, что, в общем, ничего, так себе, просто небольшая простуда, но тем не менее он почел за лучшее посидеть дома. После этого я рассказываю ему о продаже радиолы и показываю бумажку, на которой записал все, что мы продали за день.
— Очень хорошо, очень хорошо, — повторяет он несколько раз, покачивая головой, и я понимаю, что он доволен.
— Вот видите, мистер ван Гуйтен, — говорю я, — открывать стоило. Я чуть не лопнул от нетерпения, дожидаясь Генри: боялся, вы скажете ему, что не надо.
Он сидит в своем большом старом кресле возле камина и внимательно смотрит на меня.
— Так вы, значит, придавали этому значение, Виктор? Вам было небезразлично, откроемся мы сегодня или нет?
Ну как же, посмотрите, какую выручку мы могли потерять!. И не известно еще, сколько новых покупателей никогда не обратились бы к нам больше, попади они сегодня к Нортону.
— Совершенно справедливо, — говорит мистер ван Гуйтен.— Вы хорошо поработали. А ведь это первый раз вам пришлось управляться в магазине одному целый день. Но я, конечно, не сомневался, что вы справитесь, иначе я не дал бы Генри разрешения открыть...
Я приваливаюсь к спинке кресла. Правду сказать, я смертельно устал, и мистер ван Гуйтен замечает это.
168
— Вы не особенно огорчились, когда пришло время закрывать, не правда ли? — говорит он, и я ухмыляюсь.
— Нет, признаться, не огорчился. Я ведь не присел ни на минутку за целый день.
Он ничего больше не говорит и как будто думает о чем-то другом, глядя в огонь. Так мы сидим и молчим в этой большой комнате с высоким потолком, старинной мебелью и допотопным граммофоном с огромной трубой, торчащей прямо посреди комнаты. Все здесь какое-то обветшалое, и мне было бы жутко жить среди этих вещей. Странно как-то, почему мистер ван Гуйтен держится хотя бы за этот старый доисторический граммофон, в то время как у него в магазине стоят самые новомодные механические электрорадиолы. Какая-то все же есть на то причина. Он сидит в кресле, положив локти на подлокотники и соединив кончики пальцев. На нем просторный шерстяной халат, шея обмотана шарфом. У него больной вид. Кожа кажется прозрачной, лицо осунулось.
Вы любите свою работу, Виктор? — внезапно спрашивает он, и я пожимаю плечами. Говорить правду мне неприятно, но я не могу врать мистеру вап Гуйтену.
— Так себе, не особенно.
Он смотрит на меня поверх очков.
— Так себе?
— Мне она очень нравилась первые два-три года, — говорю я, — но теперь, последнее время... мне вроде как чего-то не хватает.
— А может быть, вам просто захотелось переменить обстановку? В жизни каждого почти неизбежно наступает такой момент, когда ему хочется переменить обстановку.
— Нет, мне кажется, дело не в этом, мистер ван Гуйтен. Мне просто надоела эта работа. Хочется заняться чем-то совсем другим. И поработать с другими людьми...
— А здесь, по субботам, вам нравится работать?
— Очень. Тут мне интересно.
— А вы никогда не думали о том, чтобы перейти на такую работу на полный день?
Меня этот вопрос несколько ошарашивает.
— Видите ли, сказать по правде, мистер ван Гуйтен, тут ведь много не заработаешь. В моей специальности тысяча фунтов в год — это еще очень скромный заработок. А если, тебя назначат старшим чертежником, так будешь
169
получать много больше. Ну, а продавцы, как мы на каждом шагу слышим, то и дело переходят на фабрику, чтобы побольше заработать.
Он кивает.
— Да, это верно. Обыкновенный продавец зарабатывает немного. Для материальной заинтересованности в этой работе нужно... нужно, так сказать, иметь еще известный процент в деле.
Он откидывается в кресле, за спиной у него высокий торшер, и лицо его уходит в тень от абажура. В пятна света и тени углубляются морщины на его лице, они особенно резко бросаются мне сейчас в глаза.
— Я старый человек, Виктор, — говорит он. — Старше, чем вы, быть может, думаете. Мое дело приносит неплохой доход и, по-видимому, будет приносить его и впредь, вопреки... — Легкая улыбка трогает его губы — ...вопреки мрачным пророчествам Генри... Дело можно было бы даже расширить, но мой возраст не позволяет мне этим заняться... Я старый человек, — повторяет он снова, — и совершенно одинок. Судьба не одарила меня счастьем иметь детей. Есть у меня какие-то двоюродные и троюродные братья в Голландии, но я их совсем не знаю, и они не знают меня. — Он делает неопределенный жест рукой и некоторое время молчит. — Мне не хотелось бы говорить лишнего, Виктор, потому что вы еще слишком молоды, совсем еще мальчик... Но правду сказать, я очень привязался к вам, и мне кажется, что вы человек способный, с характером и сумеете кое-чего добиться.