Любовь
Шрифт:
Очень старые люди, чья молодость пришлась на времена Великой Депрессии, те, кто до сих пор называет эту часть округа «Выселками», могли бы рассказать, откуда взялось ее население, – но это если бы их спросили. Однако их мнением интересуются редко, а народ Выселков живет, как ему хочется; невежественных и презираемых, этих людей терпят, избегают и боятся. Точно так же было и в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда закрыли джутовую фабрику; кто мог уехать – уехал, а кто не мог (черные, потому что им вообще сунуться некуда, да и некоторые из неперспективных белых) продолжали там вариться в собственном соку, друг на дружке женились (если это можно, конечно, называть таким словом) и непрестанно бились над проблемой, как выжить еще один день. Дома строили из мусора и отходов; иногда пристраивали где комнатку, где сарайчик к брошенным хижинам, которые джутовая компания предоставляла рабочим, – эти крошечные домишки (из двух комнат с кухней) гроздьями лепились к склону и пластались по всей долине. Воду брали в реке и собирали в дождь, доили коров и варили самодельное пиво; охотились, искали в гнездах яйца, огородничали, а если удавалось где-то подзаработать, покупали сахар, соль, растительное масло, содовую шипучку, кукурузные хлопья, муку, сушеные бобы и рис. Если подзаработать не удавалось, воровали.
Вопреки уничижительному названию, в Выселках процветала свобода и местный патриотизм; только бегство считалось там за измену. Однажды это преступление совершила девочка со скрюченными, негнущимися пальчиками ноги; девочку звали Джуниор. Вивьен, ее мать (без всякого, между прочим, сдвоенного «н» на конце), хотела как можно скорее дать ребенку имя. Однако после родов прошло три дня, а она все никак не могла надолго прийти в сознание, чтобы сделать выбор, и за это время отец придумал назвать новорожденную Джуниор – то ли в честь себя (его звали Итон Пейн Джуниор, то есть Итон Пейн Младший), то ли в честь своей обиды, ведь у Вивьен уже было четверо мальчиков, но все не от него. Вивьен в конце концов все-таки выбрала ребенку имя и, может быть, даже пару раз им воспользовалась, когда Итон ушел от нее обратно к отцу. Но это «Джуниор» прилипло. Джуниор, и все тут – с этаким еще призвуком мужского рода, вроде как называют иногда ребенка «Мелкий» независимо от пола, – и никому это не мешало, да и больше тоже ничего не требовалось, пока не приспело ей идти в школу. «Джуниор Вивьенн», – глянув исподлобья, буркнула девочка, и когда учительница хмыкнула в кулак, первоклашка, почесав локоть, вдруг сообразила, что можно было бы сказать «Джун»… или нет, лучше – «Жуни?».
Чтобы девчонки ходили в школу, это в Выселках не приветствовалось, но у Джуниор все дядья и все братья – как двоюродные, так и сводные – хоть какое-то время школу посещали. В отличие от них, она почти не прогуливала. Дома она вечно была одна, без надзора, и чувствовала себя дворовой собачонкой. Собак в Выселках водилось с полсотни, и содержание их было беспорядочным – то она на короткой цепи, то – глядь! – бегает по помойкам сама себе голова. От драки до кормежки они спали – либо у кола на привязи, либо клубком у крыльца. Предоставленные самим себе гончие спаривались с овчарками, колли – с лабрадорами. К тысяча девятьсот семьдесят пятому году, когда родилась Джуниор, вывелась странная, невиданная и, как ни удивительно, довольно симпатичная на вид порода; люди понимающие узнавали собак из Выселков с одного взгляда, а те гоняли чужаков почем зря, и если уж на охоту попадут, так там они просто чудо.
Джуниор много лет скучала по отцу, упорно просила, чтобы ее к нему сводили.
– Ты замолчишь когда-нибудь или нет? – вот все, что она слышала в ответ от Вивьен, пока однажды мать не сказала: – Он в армии. Говорят.
– А когда вернется?
– Ах, да кому он нужен, детка! Кто он такой? Иди поиграй лучше.
Она уходила, но продолжала ждать высокого, статного мужчину, который назвал ее в честь себя, чтобы показать, что он ее любит. Как тут не будешь ждать.
Мать и собаки ей в конце концов наскучили, братья оказались медлительны и туповаты, дядья пугали, да и к их женам ее почему-то не тянуло, так что Джуниор с удовольствием пошла в Десятую районную – во-первых, чтобы не сидеть сиднем в Выселках, а во-вторых, в школе ей нравилось. Из «сельских» она была первая, кто внятно отвечал и дома пытался делать уроки. В классе девочки сторонились ее, а тем немногим, кто пробовал посеять семена дружбы, быстро давали понять, что придется делать выбор между зачуханной «сельской», у которой сменного платья и то нет, и «нашими» девчонками, коварными и умеющими отомстить. Всякий раз выбор оказывался не в пользу Джуниор, но она делала вид, будто, отвергнутая, она одержала победу, и с улыбкой смотрела, как ее подруга по прошлой переменке – эта заблудшая овца – возвращается в овчарню. А подружиться с нею удалось мальчишке. Учителя думали, это потому, что он кормил ее йогуртом и меренгами из своих завтраков – у самой-то у нее подчас весь завтрак состоял из одного-единственного яблока или бутерброда с майонезом в кармане вязаной женской кофты, в которой она ходила. Дети, однако, полагали, что он с ней после школы не иначе как «глупостями» где-то в канаве занимается, они ему прямо так и сказали. Но он был мальчик не простой, его отец служил директором на производстве, где разливали по бутылкам всякие напитки, он мог их родителям дать работу, а мог и уволить, и мальчик это им объяснил.
Его звали Питер Пол Фортас, и это многое объясняет: попробуй выдержи одиннадцать лет кличку «Пи-пи» – поневоле закалишься, тебе будет плевать на мнение окружающих. Питер Пол и Джуниор телом не интересовались. Джуниор хотела знать, чем красят сироп для кока-колы и как работает автомат, который набивает крышки на бутылки. Питер Пол жаждал выяснить, правда ли на горе есть медведи, и разобраться в повадках змей: говорят, они на запах молока приползают, или есть другие сведения? Они обменивались информацией, словно «жучки» на скачках, – никакой лирики, все строго по делу. Правда, однажды он спросил ее, она, мол, что – цветная? Джуниор сказала, что не знает, но выяснит, если ему интересно. Он махнул рукой, дескать, не важно, все равно домой приглашать ему можно только мормонов, а где их взять? – здесь что белые, что цветные, все язычники. Так что тут уж – что ж, уж ты не обижайся! Она кивнула, ей было приятно, что он назвал ее таким серьезным, звучным словом.
Ради нее он воровал: то шариковую ручку, то пару носков или желтую заколку для волос, которые она причесывала пятерней. Когда на Рождество она подарила ему детеныша щитомордника в банке, а он ей большущую коробку цветных мелков, кто из них был счастливее, сказать трудно.
Но щитомордник – это ведь змей как-никак, что их и сгубило.
У Джуниор были дядья, бездельники лет под двадцать, чьи мозги сильно повредились на почве общей унылости жизни, поэтому они то буйствовали, то впадали в спячку. Они не поверили, что змей в банке – часть домашнего задания, как Джуниор объясняла в ответ на их: «Э, овца, ты чо там, типа, волокёшь?» А может, если бы и поверили, не важно: само деяние было для них оскорбительно донельзя. Нечто, взятое в Выселках, уносят в пространство, где им не светит настолько, что как бы даже западло там светиться; наоборот, тьма тамошней официальщины недостойна тех горних высей, откуда они победно испускают истинный, природный свет. А может, просто спячка у них кончилась или один с другим пивом не поделился. В общем, не важно почему, но в то послерождественское утро дядья были бодры и искали, чем поразвлечься.
Джуниор еще спала, положив голову на грязноватую подушку «Спаси Христос» и завернувшись в одеяло, служившее заодно и матрасом. Подушка была рождественским подарком жены одного из дядьев – та вытащила ее из мусорной корзины своего тогдашнего работодателя, – но ничего, сны навевала приятные. Мелки, прижатые к груди, делали сны цветными. Она спала так крепко, что дяде пришлось будить ее, пнув башмаком в зад, да не один раз. Ее вновь допросили насчет змея. Пока раскрашенный мелками сон понемногу рассеивался, Джуниор пыталась уяснить, что дядям нужно, ибо любые «зачем» и «почему» с ними все равно не имеют смысла. Например, они сами не знали, зачем подожгли сиденье автомобиля, когда могли украсть и продать его. Или почему им так важен этот змей. Им нужно было, чтобы щитомордник вернулся в родные пенаты.
А если она не вернет его, они угрожали надрать «ее мелкую девчоночью задницу» и «отдать ее в руки Воша». Об этом последнем она много раз слышала, и одна мысль о нем – то есть что ее отдадут в руки того старика из долины, который любит разгуливать, встряхивая в руке свое интимное хозяйство и распевая при этом псалмы, – уже одна только эта мысль подкинула ее с пола и вынесла мимо хватающих рук за дверь. За ней гнались, но она была шустрая. Собаки на цепях залаяли, собаки без цепей помчались рядом. Навстречу шла Вивьен – возвращалась из уборной в дом.
– Ма! – возопила Джуниор.
– Оставьте ее в покое, хорьки вонючие! – Мать пробежала несколько шагов, но сразу устала; пришлось швырнуть пару камней в убегающих младших братьев – так, в общем-то, больше для виду. – Оставьте ее в покое, скунсы! Вы у меня получите!
Эти, может быть, не очень оптимистичные, но искренние и своевременные слова поддержали бегущую девчонку. Босая, с прижатой к груди коробкой мелков, Джуниор петляла, ныряла и уклонялась и ухитрилась оторваться от улюлюкающих дядьев. Очухалась в лесу, да в таком, где у любого лесоруба слюнки потекут. Пеканы [13] таких размеров, о каких с двадцатых годов не слыхивали. Клены, растопырившие в стороны по шесть-семь ветвей толщиной с дерево. Акации, калифорнийский орех, белый кедр, ясень. Деревья здоровые и не очень. На некоторых огромные черные грибы – симптом болезни. Другие внешне вроде бы хоть куда, покуда легкий, игривый ветерок не взъерошит им крону. Они тотчас – бабах! – и валятся, как от инфаркта, а из разлома сыплется медная и золотая мука.
13
Пекан – дерево семейства ореховых высотой до 50 метров.
Перебегая и останавливаясь, Джуниор оказалась в пронизанной солнцем рощице бамбука, перевитого диким виноградом. Улюлюканья давно слышно не было. Она подождала, потом залезла на яблоню, посмотреть, что делается на склоне, да и в долине – обзора хватало. Нигде никаких дядьев. Только просвет в лесу, где течет ручей. А за ручьем – дорога.
Когда она вышла на обочину, солнце стояло уже высоко. Что руки исцарапала и всякая труха в волосах – пустяки, жалко было семи мелков, которые сломала по дороге; сломала, не успев хотя бы раз воспользоваться. Вивьен не может защитить ее ни от Воша, ни от дядьев, поэтому она решила отыскать дом Питера Пола, подождать где-нибудь неподалеку… а дальше что? Ну он как-нибудь ей поможет. Но она никогда в жизни, ни за что не скажет ему, чтобы вернул маленького щитомордника.