Любовница Президента

Соболева Ульяна

Сорвался на крик и начал вонзаться, как бешеное животное. Мне больно…мне больно…но я готова терпеть. Для меня это не насилие, это наказание. И я облизываю шершавым языком пересохшие губы и терплю. Потому что готова терпеть, потому что лучше всего произошедшего может быть только это. Только он во мне. Только я с ним.

– Тыыыы! Сделала! Мне! Больно! – проревел в затылок и зажал его зубами, вбиваясь всем своим огромным членом в сухую плоть, втискиваясь в нее, вдираясь с такой отчаянной силой, что я ломаю ногти о брезент и чувствую соль своих слез на губах.

Пока

он не кончает во мне. Глубоко и сильно, стискивая пальцами мой зад, оставляя на нем следы от пальцев и от ногтей. Мне даже кажется, что я слышу, как он рыдает, таким яростным воплем взрывается его оргазм.

Какое-то время еще держит меня вдавленной в капот, какое-то время все еще торчит внутри меня, удерживает зубами кожу на затылке и мычит в последних судорогах оргазма.

Потом медленно отпускает. Я опустошена, обессилена и убита. У меня дрожат уставшие колени, болит кожа, сухо в горле. Я лишь прикрываю мокрые от слез ресницы, потом чувствую, как он подносит флягу с водой к моим губам, и жадно бросаюсь на горлышко, но меня держат и не дают отпить.

– Уйти от меня ты можешь только голой, только босиком и…, – наклонился к моему уху, – только на тот свет! Или когда я сам тебя вышвырну на помойку! Поняла?

Кивнула.

– Скажи: «Я поняла, Петр!»

– Я поняла, Петр…поняла…поняла…

Рыданием впиваясь во флягу, и он запрокидывает мою голову, чтобы дать вволю напиться.

Потом поднимает на руки и бережно вносит в машину, укладывает на переднее сиденье. В машине работает кондиционер, и мне становится моментально холодно. Меня накрывают мягким одеялом.

– Прошу тебя, прости меня… я не хотела вот так. Прости…умоляю….мне страшно…

И в полумраке машины с затемненными окнами мне кажется его лицо и зловещим, и прекрасным одновременно. Я понимаю, что люблю его и смертельно боюсь. Понимаю, что он мог и хотел убить меня за то, что я сделала, и не…убил. Почему? Наверное, ответ крылся в его единственных словах «Ты сделала мне больно!» Возможно, это самое лучшее, что я когда-либо услышала от него или еще услышу. Разве можно причинить боль куску льда…но его признание в этой боли сродни признанию в любви. И мне тоже больно. Физически, морально, везде. Больно от осознания, что это далеко не хэппи энд, и от уверенности, что его не будет у нас с ним никогда.

Как же он пугает меня и притягивает к себе, непреодолимо еще сильнее, чем раньше. Особенно вот этим жутким взглядом, в котором уже рвет меня на куски…но что-то сдерживает его, и он гладит меня по голове.

– Все…я забрал тебя. Ты со мной. Постарайся поспать, пока мы едем.

Его руки обхватывают мои плечи и склоняют меня к себе на колени, так, чтоб моя голова легла ему на ноги, и я ощутила, как напрягаются его мышцы, когда он жмет на газ.

– Я тебя забрал…мою девочку. Только мою…только…мать вашу, мою!

Какой сладкий у него голос, какие сладкие эти слова «мою девочку»…наверное, ради них я могла пройти босиком по песку еще чертовую тучу времени. И какая-то часть меня понимает, что это черная дыра, это же на

самом деле конец. Я иду ко дну. Я тону и растворяюсь в этом жутком человеке. Я растворяюсь в своей больной любви-ненависти и прощаю ему то, что прощать нельзя. Я рада, что, сбежав от одних палачей, я попала в руки к более страшному из всех…Но что еще страшнее – этого я люблю. И…я действительно не могу без него жить. Но смогу ли я жить с ним, или это и есть тот самый цейтнот?

Он привез меня в гостиницу на берегу моря. Если нас и сопровождала охрана, делали они это очень осторожно и незаметно. Потому что у меня впервые создавалась иллюзия, что мы одни. Оказывается, вот этого самого ощущения мне ужасно не хватало. Обычного, человеческого уединения.

Привычная роскошь вновь вернулась в мою жизнь. Роскошь и чистота. В номере он занес меня в ванную и долго мыл…очень осторожно, почти лаская, почти не касаясь моей обгоревшей кожи мягкой губкой, только пальцами и мыльной пеной.

Я все равно плакала. Мне кажется, от счастья. Наполненная радостным облегчением и потерявшая бдительность рядом с ним. Таким нежным, таким необычайно осторожным. Даже его взгляд казался мне новым. Страждуще-тоскливо-горящим. Можно подумать, что он сильно соскучился и не скрывал этого, и я верила. Да, я верила этому взгляду, потому что мне уже давно больше нечему и некому верить. Потому что вот этот палач – он же и мой единственный друг. Мой любовник, брат, отец.

И во мне вдруг возродилась надежда, что между нами нечто большее…что у нас …у нас, как невероятно и прекрасно это звучит. У нас чувства. Мы оба, как моральные инвалиды, не знаем, что с ними делать. У нас с детства атрофия эмоциональной привязанности, и когда она вдруг возникла, мы решили обрубить ее до мяса и искромсали друг друга.

Сейчас я готова была поверить, что он тоже страдал.

Завернутую в огромное полотенце меня вынесли из ванной и уложили на ароматные чистые простыни, а затем его шершавые и горячие пальцы втирали в мою кожу прохладную мазь. Мы оба молчали.

Счастье оказывается не веселое, не тарахтящее и блестящее, оно очень тихое, трогательно-пугливое и осторожное.

– Мне обещали, что волдырей не будет.

Тихо сказал, склонившись ко мне и проводя большим пальцем по моей скуле. Его глаза – два огромных, кипящих океана с белоснежной пеной белков, окружающей ярко-синюю радужку.

– Наверное, я заслужила парочку волдырей.

Усмехнулся и, вдруг наклонившись к моим губам, нежно облизал их одну за другой, очертил их контур кончиком языка.

– Я натру тебе совсем другие волдыри, Марина. Обещаю.

И улыбается, так улыбается, будь он проклят, что я забываю, как дышать. И мне больше не хочется броситься прочь, спрятаться, сбежать от него на другой конец света. Мне кажется, в его взгляде появилось нечто новое, совершенно непохожее на все его другие взгляды на меня. Или…или я просто маленькая идиотка. Скорее всего, последнее, но как же сильно хочется верить, что между нами что-то изменилось.