Любовник-Фантом (сборник)

Ле Фаню Джозеф Шеридан

— Милостивый Боже, что это, сэр? — произнес он, задыхаясь. Поддайся и я страху тогда, нам обоим, несомненно, пришел бы конец.

— Не имею понятия, как и ты, — ответил я. — Мы пришли сюда, чтобы узнать это. Вставай, любезный, вставай! — Я заставил его подняться. — Пойдешь вокруг стены или останешься здесь и будешь светить?

С искаженным от ужаса лицом он пробормотал: — Нельзя ли нам тут остаться вместе, полковник? — У него тряслись колени. Я подтолкнул его к стене и сунул фонарь в руки.

— Стой здесь, пока я не вернусь. Возьми себя в руки, дружище, и следи, чтоб никто не проскользнул мимо, — приказал я ему. Голос раздавался на расстоянии двух-трех футов от нас, не больше. Я двинулся вдоль наружной стороны стены, стараясь не отходить от нее. Фонарь плясал в руках у Бэгли, а с ним и сноп лучей, который пронзал пустой дверной проем: в продолговатом световом пятне

видны были осыпавшиеся углы фронтона и свисающая листва. А может, «оно» там в куче, темнеющей у стены? Вступив в столб света на пороге, я бросился на эту кучу, вытянув вперед руки, но то был лишь куст можжевельника, приткнувшийся к стене. Однако вид моей фигуры, выросшей на пороге, ударил Бэгли по нервам, он налетел на меня и вцепился в плечо: «Я поймал его, полковник! Поймал!» — кричал он, торжествуя. Он было решил, что невидимка оказался человеком, и испытал мгновенное облегчение. Тут голос зарыдал снова. Он раздавался где-то между нами, у самых ног, причем так близко, как будто исходил от нас, а не от какого-то другого существа. Выпустив мое плечо, Бэгли рванулся к стене — челюсть у него отвисла, как у умирающего. Должно быть, в этот миг он осознал, что пойманный им человек был я. Признаюсь, что я владел собой немногим лучше. Выхватив у него фонарь, я стал вертеть им во все стороны, но не увидел ничего нового: все тот же куст можжевельника, который, как мне казалось, прежде тут не рос, та же глянцевитая путаница плюща и колеблющаяся куманика. А голос, между тем, приблизился к моим ушам — рыдающий, молящий, как о спасении жизни. Произносил ли он в самом деле то, что слышал Роланд, завладел ли его рассказ моим воображением, не знаю, но голос продолжал взывать, порою оформляясь в четко различимые слова, звучавшие то тут, то там — с разных сторон, словно его обладатель медленно ходил взад-вперед: «Матушка! Матушка!», и дальше слышалось стенание. Когда я несколько пришел в себя, немного привыкнув к происходящему, ибо человеческий ум привыкает ко всему, мне почудилось, что какое-то неприкаянное, несчастное существо расхаживает перед закрытой дверью. Порой — но, может, то была игра разгоряченного воображения — мне слышалось что-то вроде стука в дверь, и дальше следовал новый взрыв отчаяния: «Матушка! Матушка!». Все ближе, ближе к тому месту, где я стоял с фонарем, то передо мной, то позади меня — смятенный, горестный, стенающий голос плакал перед отсутствующей дверью, которую нельзя было ни отворить, ни запереть.

— Ты слышишь, Бэгли? Слышишь, что он говорит? — вскричал я и шагнул через порог. Бэгли лежал, привалившись к стене, с погасшим взглядом, полумертвый от страха. Губы его шевелились, словно он силился ответить, но изо рта не выходило ни звука. Затем он поднял руку в каком-то диковинном, повелительном жесте, словно призывая меня помолчать и прислушаться. Трудно сказать, как долго я стоял, повинуясь ему. Происходившее все больше интересовало меня, и я почувствовал неописуемое волнение. Передо мной разыгрывалась сцена, почти зримая, которую легко было истолковать: кого-то оставили за запертой дверью, и этот «кто-то» беспокойно ходил туда-сюда. Порою голос становился глуше, как будто доносился снизу, порою отдалялся на несколько шагов и звучал резко, ясно. «О, матушка, впустите меня! О, матушка, матушка, впустите меня. Впустите меня! Впустите!» — отчетливо слышалось каждое слово. Немудрено, что у моего мальчика сердце разрывалось от жалости. Я пытался сосредоточить мысли на Роланде, на его уверенности в том, что я найду выход из положения, но все у меня плыло перед глазами, хотя страх немного отступил. Наконец, слова замерли, сменившись плачем и стонами. Я вскричал: «Ради Бога, кто вы?» В душе у меня шевельнулось чувство, что поминать имя Божье — святотатство, раз я не верю ни в духов, ни в сверхъестественные силы, но все же помянул Его и стал ждать ответа, страшась, что он последует. Не знаю, почему я так боялся, но у меня было чувство, что я этого не перенесу. Ответа не было. Стенания продолжались, затем голос, подобно человеческому, возвысился, и снова раздались слова: «О, матушка, впустите меня! О, матушка, впустите меня!» — от этого переворачивалось все внутри.

«Подобно человеческому» — что я хотел этим сказать? Пожалуй, теперь я испытывал меньшую тревогу, чем раньше, ко мне понемногу возвращался здравый смысл. Я, кажется, объяснил себе, что все происходившее случилось в прошлом, а ныне то было лишь воспоминание о подлинных событиях. Не могу сказать, почему это объяснение удовлетворило и успокоило меня, но так оно и было. Я стал относиться к этому всему, как к представлению, совсем забыв о Бэгли, который так и лежал у

стены, по-видимому, потеряв сознание. Из этого странного оцепенения меня вывело неожиданное происшествие, от которого у меня душа ушла в пятки: мимо меня кто-то промчался, и в дверном проеме возникла огромная темная фигура, размахивавшая руками. «Входите! Входите!» — кричала она хрипло, во всю мощь глубокого басистого голоса. После чего Бэгли — а это был он — рухнул на пороге. Менее искушенный человек, чем я, он не вынес напряжения. Я не сразу пришел в себя и осознал, что нужно делать. Лишь потом я вспомнил, что с той минуты, как моим вниманием безраздельно завладел Бэгли, голоса больше не было слышно. Со стороны картина, должно быть, выглядела диковинно: огромное пятно света, мертвенно-бледное лицо Бэгли на голой земле, склонившийся над ним человек, делающий какие-то странные движения — я пытался привести его в чувство. Наверное, можно было счесть меня убийцей. Когда я ухитрился наконец влить ему в рот немного бренди, он сел на землю и стал дико озираться по сторонам.

— Что случилось? — проговорил он, затем, узнав меня, сделал усилие, чтоб встать, и еле слышно забормотал: — Прошу прощения, полковник.

Как можно осторожнее я повел его домой, уговорив опереться на мою руку. Этот сильный человек был слаб, как дитя. К счастью, на время ему отказала память. Кстати говоря, с тех пор, как Бэгли упал в обморок, голос смолк и наступила тишина.

— У вас в доме эпидемия, полковник, — сказал мне на следующее утро Симеон. — Что все это значит? Теперь ваш дворецкий бредит «голосом». Это, знаете ли, никуда не годится. Сколько я понимаю, и вы заразились тем же.

— Да, доктор, заразился. Я намеревался поговорить с вами. Разумеется, вы отлично лечите Роланда, но у мальчика нет бреда. Он не безумнее нас с вами. Он говорит правду.

— Не безумнее меня или вас? Я никогда не полагал, что он безумен. У него умственное перевозбуждение, лихорадка. Не знаю, чем заболели вы. У вас очень странное выражение глаз.

— Полноте, доктор, невозможно всех нас уложить в постель. Лучше проверьте жалобы и сами вслушайтесь в симптомы.

Доктор пожал плечами, он был само терпение и внимание. Он не поверил ни одному моему слову, это ясно, но ни разу не перебил меня.

— Дорогой друг, — ответил он, — мальчик рассказывал мне то же самое. Это эпидемия. Когда кто-то становится жертвой чего-либо подобного, можно с уверенностью сказать, что появится и второй, и третий такой же.

— И чем вы это объясняете?

— Объяснение — совсем другое дело. Не существует объяснений для причуд, которым подвержен наш мозг. Положим, это обман чувств, игра природы — эха или ветра, какие-то акустические аномалии…

— Пойдемте со мной нынешней ночью, и вы составите собственное мнение, — сказал я.

Мои слова заставили его громко рассмеяться: «Недурная мысль! Но если станет известно, что Джон Симеон охотится за привидениями, моя карьера будет навсегда погублена».

— Вот то-то! — воскликнул я. — Вы напускаетесь на нас, невежд, со своими акустическими аномалиями, но опасаетесь вглядеться сами в то, что за этим стоит на самом деле, из страха, что вас высмеют. Такова наука!

— Дело не в науке, а в здравом смысле, — возразил Симеон. — Это явление предстает перед нами прежде всего как галлюцинация. Взяться исследовать его означает способствовать распространению нездоровых тенденций. Что хорошего может из этого произойти? Даже удостоверившись в том, что все так, как вы говорите, я не поверю в привидения.

— Мне следовало давеча предупредить вас: я вовсе не стремлюсь, чтобы вы в них поверили, — парировал я. — Если вы докажете, что это галлюцинация, я буду вам чрезвычайно признателен. Пойдемте, кто-то ведь должен со мной пойти.

— Однако вы невозмутимы! Ведь вы уже вывели из строя этого беднягу, вашего дворецкого, который превратился чуть не в сумасшедшего. Ну ладно, в порядке исключения составлю вам компанию. Если вы предоставите мне ночлег, для соблюдения приличий я появлюсь у вас завтра вечером, после объезда пациентов.

Мы уговорились, что я встречу его у ворот, и мы отправимся к месту вчерашних происшествий, не заходя в дом, чтобы никто ни о чем не проведал. Трудно было надеяться, что причина внезапной болезни Бэгли не достигнет ушей слуг, да и не только слуг, и потому лучше было действовать как можно неприметнее. День, казалось, тянулся бесконечно. Мне пришлось довольно много времени провести с Роландом, что было сущей пыткой: чем я мог утешить мальчика? Ему, несомненно, становилось лучше, но состояние его все еще внушало опасения, а страстное волнение, с которым он бросился ко мне как только мать вышла из комнаты, наполнило меня тревогой.