Любовник
Шрифт:
– Ты же знаешь, я не люблю есть одна… пойдем, посиди со мной.
Он смотрит на меня недовольно, вздыхает, поднимается с места, сумрачный такой, заходит в кухню, садится рядом со мной, помогает нарезать хлеб, достает творог, маслины, салат и яйца, постепенно и сам начинает что-то жевать, достает вилкой прямо из миски. А дверь в рабочую комнату все еще закрыта, она совсем с ума сошла, всерьез приняла мою идею, эксплуатирует его как следует.
Вдруг дверь открывается, мама выходит к нам, в лице ее чувствуется напряжение, она очень возбуждена.
– Ну? – подпрыгиваю я.
– Все в порядке… – она улыбается, – он сможет помогать мне, по крайней мере с переводом… Уже переводит…
– Сейчас?
– У него ведь есть время… Почему бы нет?
– Иди поешь с нами, – предлагаю я.
– Неудобно оставлять его одного. Я приготовлю несколько бутербродов и кофе, продолжайте без меня.
Она быстро делает бутерброды, наливает кофе, кладет маслины на тарелочку, ставит все это на большой поднос и снова скрывается в рабочей комнате. Мы кончаем ужинать, папа требует, чтобы я вымыла посуду и убрала со стола, а сам идет и садится у телевизора.
Девять… десять… Они не выходят, время от времени слышатся их голоса. Папа идет в свою комнату, а я не нахожу себе места, не знаю почему, но это чужое внезапное вторжение выводит меня из равновесия, раздражает. Я медленно стягиваю одежду, надеваю пижаму, чувствую, как болит мое сожженное солнцем тело, сижу в гостиной и слежу за закрытой дверью. Без четверти одиннадцать он уходит из нашего дома. Я сейчас же врываюсь в рабочую комнату. Мама все еще сидит на стуле, в комнате, наполненной дымом сигарет, разрумянившаяся, бумаги и книги разбросаны вокруг нее в беспорядке, напоминающем мою комнату, легкий запах пота в воздухе, в ее руках ворох длинных страниц, исписанных каким-то витиеватым, странным почерком.
Адам
На Эрлиха это, конечно, не произвело никакого впечатления, он не смягчился, этот упрямый «еке», стоит возле меня прямой, огуречной формы голова откинута назад, враждебно смотрит на бледного человека, что-то бормочущего заплетающимся языком. Он считает, что весь этот обморок инсценирован, чтобы увильнуть от платежа.
– Ничего, Эрлих, – сказал я, – все в порядке… Можешь идти домой, увидимся завтра…
Эрлих растерялся, сильно покраснел, обиделся до глубины души, никогда не слышал он от меня такого неприкрытого приказа. Взяв свою старую сумку, он сунул ее под мышку и ушел, хлопнув дверью.
Тем временем гараж опустел. Всегда меня поражает эта внезапная тишина, которая наступает сразу же после ухода рабочих. Старик сторож входит в ворота, Эрлих набрасывается на него, собака начинает лаять на Эрлиха, Эрлих пинает ее и удаляется.
Я задел Эрлиха, я знаю, но мне хотелось остаться наедине с этим бледным человеком, поддерживающим свою голову ладонями. Неужели уже тогда я догадывался о своих намерениях? Возможно ли? Я знал о нем очень мало, но достаточно, чтобы почувствовать, что вот невзначай забросил я сеть и человек запутался в ней, трепыхается в моих руках. Участие, которое я ощутил, помогая ему подняться с пола, наверняка не было связано с раскаянием из-за того, что я впутал его в такой дорогой ремонт, уже тогда я был готов отказаться от этих денег, но…
Я улыбнулся ему, он хмуро посмотрел на меня, но потом легкая усмешка появилась на его лице. Мои тихие, медленные и уверенные движения обладают свойством распространять вокруг спокойствие, я это знаю. Я нагнулся, подобрал счет, который еще валялся на полу, просмотрел его, сложил и сунул в карман рубашки, потом вышел, позвал сторожа и попросил его принести бутерброды и пирожки из ближайшего буфета, включил электрический чайник и налил ему и себе кофе; сторож принес большущие бутерброды.
Он начал есть, стесняясь, нерешительно, рассказывая о себе.
Снова рассказ о бабушке, который все больше и больше кажется мне похожим на выдумку. Древняя старуха, вырастившая его после смерти матери, несколько месяцев тому назад потеряла сознание и была отвезена в больницу, но только две недели назад послали ему в Париж письмо. Соседка узнала его имя и адрес и написала, что бабушка при смерти. Он колебался – ехать, не ехать, но поскольку знал, что является единственным наследником, то решил приехать хотя бы и за малым. Богатств больших нет, на этот счет не было у него иллюзий, но все-таки есть квартира в старом арабском доме, эта машина, немного вещей, может быть, драгоценности, о которых он не знает. Почему бы ему отказываться? Большую часть своих сбережений он истратил на билет… Он не собирался оставаться здесь надолго… Думал, что подпишет бумаги и уедет… Но пока… официально ничего нельзя сделать… а те небольшие деньги, которые он привез с собой, почти истаяли… и цены, похоже, очень изменились, а бабушка еще не… почти… Сегодня он снова был в больнице. Она как дикое растение… еще страшнее… безмолвный камень… но жива…
Что делал он в Париже?
Всякое… В последние годы он также преподает иврит… Частные уроки… из Сохнута [13] прислали ему трех священников, желающих изучить иврит, очень прилежные и старательные ученики… и посещают постоянно, не то что всякие еврейские деятели… Кроме того, преподает французский иностранцам, в том числе покинувшим страну израильтянам, арабам, неграм, в основном студентам; исправляет стиль в их курсовых работах… В последнее время немного переводит сионистские разъяснительные материалы Сохнута… В общем, в работе нет недостатка, тем более что он не предъявляет особых требований…
13
Еврейское агентство, оказывающее посреднические услуги репатриантам.
Он учился там?
Да… нет… немного, нерегулярно… несколько лет слушал лекции по истории и философии, но из-за болезни пришлось прекратить… у него начиналось головокружение, как только он попадал в набитые людьми аудитории… не хватало воздуха… Но в последние годы он снова начал ходить на лекции… Нет, не для получения степени, просто ради удовольствия… Если у него будут теперь деньги, он сможет посвящать учебе больше времени…
Рассказывает и уплетает бутерброды, ест аккуратно, подбирает крошки. Голодный человек в Израиле тысяча девятьсот семьдесят третьего года.
– Ты собираешься искать сейчас работу?
Если не будет другого выхода… если придется ждать еще смерти бабушки… Но чтобы работать не на солнце… Он зайдет в Сохнут… не знаю ли я там кого-нибудь…
Эта пассивность, непричастность к бурлящей вокруг жизни… Правда, его это особо, как видно, не огорчает…
Сторож входит, убирает пустые стаканы. Человек протягивает руку к ключам, лежащим на столе, играет ими.
– Извини, но я забыл твое имя…
– Габриэль Ардити.
– Машину ты не сможешь взять.