Любовник
Шрифт:
– Мама! Мама!
И вдруг я услышала ее тихий ясный голос, не похожий на голос только что проснувшегося человека:
– Да, Дафи, что такое?
– Мама? Это ты? Что случилось?
– Ничего, я работаю.
– Так открой мне на минутку…
– Сейчас. Я тут должна закончить кое-что, не мешай мне…
А я все равно ничего не подозреваю, до того растерялась, вся еще горю от солнца, пошла на кухню попить холодной воды, вернулась в гостиную, жду. Через несколько минут щелкнул ключ, и мама вышла, закрыв за собой дверь, босая, в легком халате, волосы немного растрепаны, вышла и села рядом со мной, какая-то странная, в чем странность, я не могла бы объяснить, но внешне вся – заботливое внимание.
– Что такое?
– Ничего, я не знала, дома ли ты…
– Была на море?
– Да…
– Что случилось, почему вдруг вернулась?
– Так, надоело, там стало ужасно скучно.
– Может, пойдешь отдохнуть? Еще немного, и каникулы кончатся, а ты совсем не отдохнула, все в бегах. Сегодня ты опять пойдешь в кино?
– Может быть…
– Ну пойдем, – она поднимает меня, – пойди отдохни, ты выглядишь совершенно разбитой.
Она была нежной, какой-то незнакомой, глаза беспокойно бегают, а до меня все еще не доходит, я позволила ей отвести себя в мою комнату, смотрю, как она приводит в порядок кровать, не застеленную с ночи, поправляет подушку, потом помогает мне расстегнуть пряжку купальника, раздевает меня догола, легкой рукой смахивает песок с моих плеч.
– Мне бы надо помыться под душем…
– Помоешься попозже… ничего страшного… Ты просто горишь…
А я не поняла, черт возьми, не поняла ничего, забираюсь в кровать, она укрывает меня, опускает жалюзи, чтобы мне не мешал свет, движения у нее гибкие и быстрые.
Улыбается мне, закрывает за собой дверь, а я лежу голая под одеялом в двенадцать часов дня, закрываю глаза, собираюсь на самом деле уснуть, как будто она загипнотизировала меня, и вдруг я подскочила, быстро оделась и босая тихонько подошла к рабочей комнате, остановилась у закрытой двери. Там стояла полная тишина, только шорох бумаг, вдруг я слышу, как она говорит тихим голосом: «Я уложила ее спать», смеется легким смехом, ничего не подозревает. А я задрожала, ноги чуть не подкосились, и в чем была убежала из дому, вышла опять под палящее солнце, бегу к Оснат, мне необходимо поговорить с кем-нибудь. Но у Оснат никого нет дома, и я бегу к Тали, может быть, она вернулась. Ее мать с сигаретой в углу рта открыла мне дверь, на ней грязный, весь в пятнах халат, в руке большой нож.
– Тали нет дома. – Она хотела тут же закрыть дверь, но я ухватилась за ручку, умоляюще прошу:
– Можно я подожду ее здесь?
Она удивленно посмотрела на меня, но впустила. Я зашла в комнату Тали, чтобы подождать ее там. Но успокоиться никак не могу, все время хожу по комнате, взад и вперед, места себе не нахожу, натыкаюсь на стены, в конце концов не выдержала, вышла из комнаты, пошла на кухню. Ее мама сосредоточенно колдовала над обедом, все конфорки горят, режет лук, мясо, овощи, вся в суете.
– Можно побыть немного тут… только посмотреть, – попросила я дрожащим голосом.
Она удивилась, но вытащила маленькую табуретку и поставила ее в сторонке. Я примостилась на краешке, стараясь занимать как можно меньше места, наблюдаю за ней. Большая женщина с порывистыми жестами, с намокшей сигаретой во рту, двигает кастрюли яростно, со злостью, агрессивно, крутится по кухне между грудами овощей, на столе валяются рыбины с отрубленными головами. У меня закружилась голова от запахов и дыма. Сейчас она спросит о папе и маме, и я расскажу ей все, но она молчит, лихорадочно работает, торопится, время от времени бросает на меня украдкой любопытный взгляд.
– Что случилось, Дафи?
И я, глаза полны слез, начинаю рассказывать, но звонят в дверь, и один за другим появляются люди: владельцы соседних магазинов, портной, хозяин продуктовой лавки; я знала, что она создала тут маленькую столовую, готовит обеды. Начались беседы на венгерском, на польском, раздаются смешки. Она усаживает их за стол, властно распоряжается, бежит за первым блюдом, несколько человек идут за ней на кухню, отпускают шуточки, нюхают кастрюли, подмигивают мне. Некоторые из них мне знакомы, но я не знала, что они могут быть такими симпатичными и веселыми. Мама Тали и мне дала тарелку с мясом и картошкой, и я сидела на своей табуретке в углу, с тарелкой на коленях, глаза уже сухие, ем в этом шуме и гаме, под звон вилок и ножей, ставлю пустую тарелку в раковину и выскальзываю за дверь, ничего не сказав.
На улице я наткнулась на Тали, идет себе медленно мимо, даже не заметила меня, а я побежала домой. Там никого не было, рабочая комната пуста, они исчезли.
После обеда пошла в кино, вернулась вечером, папа и мама были дома, но мама не смотрела на меня, я на нее тоже. Говорили о технике, как будто мы в гараже. Я моюсь под душем, смотрю телевизор, залезаю в постель с книжкой, буквы расплываются, я начинаю засыпать, и вдруг – удар, такой явный, словно кто-то встряхнул меня изнутри, я просыпаюсь, продолжаю читать, ничего не воспринимаю, папа уже спит, мама крутится по дому, встает на пороге, не смотрит на меня: «Можно погасить свет?» Я молча киваю, она гасит. Я закрываю глаза в уверенности, что засыпаю, но не тут-то было. Встаю, начинаю бродить по дому, перехожу с места на место, пью воду. Очарование умирающей летней ночи. Вдали видно темное море. Еще два дня, и начнутся занятия, а у меня впервые нет никакого желания учиться, но и каникулы надоели, ничего не хочется. Я возвращаюсь в постель, пытаюсь уснуть, снова встаю. Напряжение разливается по телу, как будто в моих жилах течет электрический ток. Никогда со мной не было такого. Я тихо зову папу и маму, но они не просыпаются. Иду в ванную, думаю – может, помыться еще раз? Сижу обессиленная на краю ванны, в полном одиночестве, подобного я никогда еще не испытывала. Через окно вижу вдали, на склоне за вади, открытое освещенное окно. Много лет там строили дом, и вот наконец въехали жильцы. Человек сидит в комнате почти без мебели, на нем майка, волосы взлохмачены, во рту трубка, лихорадочно стучит на машинке. Время от времени встает, бродит по комнате, снова садится и остервенело накидывается на свою машинку. Я долго слежу за ним, находя в этом какое-то успокоение – я не так одинока, как мне казалось.
Адам
Все завертелось с ужасной быстротой. Каникулы кончились. Дом наполнился книгами и тетрадями Дафи, оберточная бумага, письменные принадлежности, сама Дафи, грустная «негритоска», постепенно светлеющая, рассеянно бродит по дому, переходит из комнаты в комнату, совершенно не в себе из-за огромного количества домашних заданий. В ее комнате горит свет и тогда, когда мы уже спим. Ася начала работать и в первый же день, не спросившись меня, остригла волосы, стоит у зеркала, девочка-старушка, и уныло рассматривает себя. А Габриэль вроде бы исчез, но на самом деле – нет. Время от времени я нахожу следы его посещений в доме: каскетка, темные очки, отпечаток головы на подушке, французский журнал. Однажды я позвонил домой посреди рабочего дня, и он взял трубку. Я не назвал себя, только попросил позвать ее, он сказал, что ее нет дома, что она в школе и скоро придет.
– А кто вы, если можно спросить?..
– Просто друг…
Интересно, он уже любовник? Как узнать? Все погружено в тайну, никто ничего определенного не говорит, да и я не хочу, чтобы слово было произнесено, знаю, что мне лучше уйти в тень, не выказывать излишнего любопытства. Я велел вывести «моррис» со склада запасных частей, помыть его, поставить новый аккумулятор и наполнить бак бензином. Эрлих начал протестовать: «А что со счетом?» «Порви его», – сказал я. Но он не порвал. Я нашел счет в новой папке, красными чернилами на нем было написано: «Не оплачен» – для финансовой инспекции.
Я привел машину домой, дал Асе ключи и сказал ей: «Отдай ему», еще и добавил тысячу лир как плату за его труды. Она взяла ключи и деньги и не сказала ни слова. Машина несколько дней стояла у дома, а потом исчезла.
Встречаются ли они все это время тайком? Пока я ни в чем не был уверен, но одна мысль об этом возбуждала во мне сладкую боль, однако дни эти были какие-то шальные и промчались неимоверно быстро. Уже начались праздники, нет, не праздники, «страшные дни». Тысяча девятьсот семьдесят третий год.