Любовник
Шрифт:
Дафи
Теперь это совсем другая усталость, настоящая, нет той пустой раздражающей усталости бессонных ночей. Приятная усталость с болью во всем теле от долгой ночной езды.
Возвращаемся в три-четыре утра и отправляемся спать. Мама встает первая, будит нас, готовит завтрак. Непривычно видеть папу по утрам дома, сидеть втроем за завтраком. В школе одолевает вялость, на переменках валюсь на камень во дворе, а Тали садится рядом со мной. После истории с Арци меня пересадили, и сейчас на моем месте дремлет другой ученик. Мне определили место в среднем ряду на третьей парте, прямо в самом центре класса, и учителя не спускают с меня глаз. Я отдана им на растерзание, все время меня спрашивают, и все время приходится улыбаться их сомнительным шуткам, дай я себе волю – и отключусь от всего. Одноклассники кажутся мне уже скучными, ничего странного, я вижу настоящую жизнь, в то время как они заняты своими снами. Даже Оснат стала надоедать со всеми ее переживаниями. Только с Тали было мне хорошо, потому что она молчалива и ее тихое внутреннее помешательство не тяготит. Она всегда соглашается со всем, что бы ей ни говорили.
С уроками литературы, Танаха, историей и даже Талмудом все было в порядке. Хотя мне не всегда удавалось уследить, о чем говорится на уроке, выкроить время на домашнее задание, меня еще хватало на всякие интересные соображения и необычные вопросы, и я иногда поднимала руку и говорила что-нибудь дельное, отчего учитель приходил в восторг и забывал все мои грехи. Но вот на уроках математики у меня не возникало никаких интересных соображений, хотя я и старалась придумать что-нибудь оригинальное. Сосунок уже владел классом, и некоторые мальчишки были очень им довольны, он подбрасывал им всякие математические головоломки, а меня они ужасно раздражали – для чего усложнять и без того сложные вещи? Мы и так неслись галопом по Европам. Едва я успевала понять, как решается какой-нибудь вид задач, а он уже переходил к другому. Все успели забыть убитого на войне учителя, быстро изменили ему. А я вспоминала его, вернее, вечер, который устроил Шварци в его память, и стихотворение, которое я взволнованно прочитала тогда тихим голосом: «Вот лежат наши тела в длинном ряду. Мы не дышим». Какая-то странная тоска охватывала меня, хотя, в сущности, было неясно, о чем я тоскую.
Как-то, когда я бродила по коридору в обнимку с Тали (потому что из-за ужасной усталости я всегда опиралась на нее на переменках), мы остановились перед маленькой мемориальной табличкой у входа в физический кабинет. Табличка уже успела потемнеть и испачкаться. Так быстро. И тогда я поймала Шварци в коридоре и сказала ему, что надо почистить табличку, что это не делает школе чести, а он ужасно удивился, думал, что я просто морочу ему голову, но не нашелся что ответить и таки послал завхоза почистить табличку.
Сосунок очень хорошо знал, чего я стою в математике, но все равно не давал мне покоя, и, когда ему нужна была жертва, чтобы поиздеваться, он вызывал к доске меня. Я вставала и говорила, горько улыбаясь: «Напрасная трата времени, я этого не понимаю, если хотите, можете и так поставить мне в журнале двойку», но он заставлял меня подойти к доске, и от злости я делала такие дурацкие ошибки, что весь класс покатывался со смеху, а я готова была заплакать, но только глупо улыбалась.
Как-то я не удержалась и спросила его, для чего нужно учиться делать все эти вычисления, когда существуют карманные компьютеры, хочешь, носи их везде с собой, хоть в пустыне, а он ужасно разозлился, словно я собираюсь лишить его заработка, и ответил мне длинно и запутанно, в сущности, совсем не ответил.
А сегодня у меня и вообще не было настроения. Я бродила грустная, потому что ночью мы отбуксировали разбитую машину, в которой погиб ребенок, видели кровь и маленький ботиночек, оставшийся на сиденье. Я хотела вообще уйти с урока математики, чтобы избежать лишних неприятностей, но Шварци патрулировал в коридорах, а в кабинете сестры делали уколы. И я осталась в классе, а сосунок явился в приподнятом настроении и сразу же набросился на меня, словно не существует еще сорока учеников, на которых можно напасть. Честное слово, иногда я думаю, что Тали права, когда говорит, что он, может быть, влюблен в меня, но если это и так, то любовь эта тяжелая и действует мне на нервы. Я пошла к доске, и неприятности начались. Вдруг я вижу, что он вытаскивает из своего портфеля знакомую записную книжечку – книжечку нашего погибшего учителя с именами и оценками, очевидно, передали ему, чтобы он вывел среднюю оценку. Издали я узнала мягкий наклонный почерк, и такая жалость меня охватила, что прямо ноги подкосились, и я оперлась о доску. А сосунок сказал:
– Просто диву даюсь, как это прежний учитель поставил тебе в табеле «почти хорошо»…
– А вы не смейте так говорить о нем, – сейчас же оборвала его я.
Он страшно покраснел, растерялся. В классе воцарилась мертвая тишина.
Тут мне надо было остановиться, остановись я вовремя, ничего бы не произошло. Но меня понесло. Эта тишина вокруг понравилась мне – может быть, в конце концов и я стану учительницей, как мама. Но у меня на уроках будет такая вот тишина.
– Жаль, что вас не убили вместо него… Класс затаил дыхание.
Теперь эта тишина испугала меня, я расплакалась и выбежала из класса, побежала прямо домой. А сосунок, так рассказали мне потом, до того был потрясен, что с трудом продолжал урок. Он так расстроился, что сам делал ошибки в сложении и вычитании. В конце концов не выдержал, прервал урок и еще до звонка побежал к директору, чтобы рассказать ему все, а директор сейчас же вызвал маму, и только тут сосунок понял наконец, что между нами существует связь, может быть, он даже раскаялся, что дело так далеко зашло, но было уже поздно раскаиваться и для него, и для меня.
Наим
Чудесно, я просто счастлив. Такая свобода. Я уже не жалею о школе. Разве может быть лучше? По ночам я работаю по-настоящему, стал специалистом, и Дафи с уважением смотрит, как я привожу в действие подъемный кран и справляюсь со всякими непредвиденными трудностями. Мы с ней стали совсем друзьями.
Возвращаюсь утром, моюсь, надеваю пижаму, старуха подает мне завтрак, как какому-нибудь принцу, потом я иду в свою комнату, любуюсь прекрасным видом просыпающегося порта, ложусь, не могу уснуть от захлестывающего меня счастья и от желания, онанирую и засыпаю, в полдень встаю свежий, готов к новым приключениям.
В кармане у меня деньги, и я – свободная пташка. Первым делом иду на дневной сеанс, смотрю какой-нибудь хороший вестерн, чтобы проснуться окончательно. Выхожу из кино, заглядываю в магазины, вхожу и выхожу, осматриваю товары, прицениваюсь, иногда покупаю себе что-нибудь, большой перочинный нож или зонтик. Покупаю фисташки, пью сок для аппетита, возвращаюсь к ужину, опустошаю всю тарелку, чтобы она не подумала, что мне не нравится ее стряпня, тем более что все очень вкусно.
Читаю ей немного из «Маарив» и «Едиот ахронот», все больше о том, что положение ухудшается, и иду спать. Но через две недели мне стало трудно засыпать по вечерам. Я уже не так нуждался в сне. Я стал выносить мусор. Потом ставлю ведро в прихожей, а сам незаметно убегаю на первый вечерний сеанс, выбираю фильм, где почти не стреляют и много музыки и любви. Меня без всяких пропускали на фильмы, которые не разрешалось смотреть детям до шестнадцати лет, из-за моего роста, но вот на фильмы, на которые не пускали до восемнадцати лет, пробраться не удавалось. Контролер и представители Гражданской обороны не пропускали меня. В полдесятого, окончательно нагулявшись, я возвращался домой. Старуха уже начинала волноваться. Снимаю ботинки, ложусь в одежде на кровать, жду звонка, но ни разу не удалось мне первому взять трубку, всегда она меня опережала.
Лежу в темноте, вижу в окно, как постепенно затихает город. Даже в заливе тускнеют огни, редеет поток машин. Старуха заглядывает в комнату, и я быстро закрываю глаза, чтобы она не начала морочить мне голову. Иногда я вижу сон, вот вчера, например, приснилось, что я иду по университету, и хотя бывать мне там никогда не доводилось, я знал, что это университет. Большие залы, и в них сидят студенты в белых халатах, как в больнице. Я спросил, где приемная комиссия, и мне показали какое-то помещение, похожее на контору Эрлиха, только в сто раз больше, какое-то гигантское, и там у маленьких столов сидело штук сто Эрлихов, и все что-то подсчитывали. А я тихо брожу, осматриваю стены, замечаю, что в тех местах, куда попали пули, нет выбоин, а, наоборот, появились выступы, словно заживающие раны, которые немного припухли. Один из стариков служащих поднимает на меня глаза, словно спрашивает, кто ты такой, и я уверенно отвечаю, хотя и не слышу вопроса: