Любовное приключение
Шрифт:
VI
К девяти часам вечера мы прибыли в Кобленц.
Моя спутница настолько привыкла к нашим братским отношениям, что больше не беспокоилась о расположении снимаемых нами комнат. Даже если бы нам дали одну комнату, но с двумя кроватями, она не выразила бы неудовольствия.
Наши комнаты оказались смежными, а у Лиллы стояло две кровати.
Ужинали мы втроем — наша знакомая из Вены согласилась составить с нами триумфеминавират.
И мы отлично провели вторую половину дня.
Если бы мужчины понимали всю прелесть дружбы с женщиной, и даже с двумя женщинами, то в тот день, когда их отношения переходили за рамки дружбы и вступали в область любви, они, возможно, и пролили бы слезы радости, но уж точно пролили бы слезы сожаления.
Вечер прошел чудесно. Чай накрыли в комнате Лиллы, и мы пили его, сидя перед большим окном с видом на Рейн, немного выше моста, ведущего в крепость Эренбрайтштейн и дальше; по ту сторону Рейна открывалась панорама холмов, переходящих в горы.
Поднялась луна, и волны ее тихого света заструились вдоль гор; достигая Рейна, они превращали его в бескрайнее зеркало из серебра.
О чем говорили мы тогда перед лицом этой великолепной природы? Я уже не помню. Возможно, мы говорили о Шекспире и Гюго, Гёте и Ламартине. Великие поэты воспевали величественные картины природы, и признательная природа сама навевает мысли о великих поэтах.
Несомненно, чтобы продолжить, насколько это было возможно, чудесное уединение, наша венская знакомая попросила у Лиллы разрешение разделить с ней ее комнату. Лилла повернулась в мою сторону как будто для того, чтобы спросить, не возражаю ли я.
Я засмеялся и ушел в свою комнату, оставив дам наедине.
Чтобы видеть эту прекрасную луну лежа в кровати, когда свеча будет погашена, я оставил решетчатые ставни открытыми, а занавески незадернутыми и таким образом через оконные стекла мог наблюдать темно-синий небесный свод с прочерченным на нем длинным светлым следом — это был Млечный Путь, а еще дальше я заметил мерцающую то красным, то белым, то голубым светом звезду — это был Альдебаран.
Как долго я созерцал это тихое и грустное зрелище то ли открытыми, то ли полусомкнутыми глазами, я не знаю. В конце концов я задремал, а когда вновь открыл глаза, все еще полные этого иссиня-черного неба и этих мерцающих звезд, то мне показалось, что небосвод охвачен пожаром.
Все, что прежде было синим, сейчас стало пурпурным. Небо, такое спокойное и ясное за несколько часов до этого, расходилось огненными волнами. Утренняя заря возвещала восход солнца.
Я все еще восторгался этим зрелищем, когда мне послышалось, что меня зовут из соседней комнаты.
Прислушавшись, я действительно уловил долетевшее до меня имя Александр.
— Это вы, Лилла? — в свою очередь вполголоса спросил я.
— Да, хорошо, что вы проснулись, — проговорила она все так же тихо, — вы не находите, что Всевышний создал для нас великолепные декорации?
— Просто блестящие! Жаль, что мы не вместе любуемся этим небом!
— Кто вам мешает войти и смотреть отсюда?
— А наша венка не будет возражать?
— Да она спит.
— Тогда откройте мне дверь.
— Открывайте сами, она и не была закрыта.
Я спрыгнул с кровати, надел брюки, халат, туфли и как можно тише вошел в комнату соседок.
Лилла, выражаясь театральным языком, лежала «со стороны двора», а ее соседка — «со стороны сада». Высокое окно позволяло лучам зарождающегося дня обагрять ее кровать и лицо, которое, казалось, плыло в розовом свете. Стараясь не загораживать собою свет, я снял зеркало и поднес его Лилле, чтобы она в него посмотрелась.
Было совсем нетрудно понять по ее улыбке, что она была мне признательна за то, что увидела себя такой красивой.
— Вот, — сказал я, — поцелуйте себя. И я поднес зеркало к ее губам.
— Нет, — ответила она, — поцелуйте вы меня, так будет лучше.
Я поцеловал ее, пожелав еще много-много раз встречать столь дивную утреннюю зарю, подобно той, что поднималась за окном, и после этого повесил зеркало на гвоздь.
— Возьмите стул и устраивайтесь у моей кровати, — сказала она, — у меня к вам просьба.
— Какая?
— Вы должны мне рассказать историю, которая навечно останется у меня в памяти связанной с этим чудесным восходом солнца.
— Какую историю вы хотите услышать перед лицом подобного великолепия? Вы знаете «Вертера», знаете «Поля и Виргинию»…
— Разве вы не говорили мне, что обязаны моей соотечественнице одним из приятнейших воспоминаний в жизни?
— Да, я говорил это.
— Разве вы не говорили мне, что это воспоминание было совершенно безоблачным и что единственное, чем вы заплатили за три месяца счастья, были слезы в ту минуту, когда вас покинули?
— И это правда.
— Не будет ли с вашей стороны нескромным рассказать мне эту историю?
— Уже не будет, к сожалению, ибо эта женщина умерла два года тому назад.
— Вы говорили, что она была не только моей соотечественницей, но и, как я, драматической актрисой.
— Да, только нужно сказать, что драматическим было ее пение.
— Прошу вас, расскажите мне об этом, но говорите тише, ведь наша соседка спит.
— Это было в тысяча восемьсот тридцать девятом году, я был уже стар, как вы понимаете, — мне было тридцать семь лет.
— Мне кажется, вы никогда не состаритесь.
— Да услышит вас Бог! Я в третий раз был в Неаполе, и, как всегда, под вымышленным именем. На этот раз я носил вполне прозаическое имя — господин Дюран.
Я собирался посетить Сорренто, Амальфи и Помпеи, которые я недостаточно внимательно осмотрел в предыдущие свои поездки; впрочем, на них никогда не насмотришься. Таким образом, верный своим привычкам, я оказался в порту и нанял одну из тех больших сицилийских лодок, на какой я путешествовал в тысяча восемьсот тридцать пятом году.