Любовное приключение

Дюма-отец Александр

В то время она видела свое будущее в театре.

Я тогда работал над «Кином». Подойдя к столу, я взял рукопись, открыл ее на сцене диалога Кина и Энн Дэмби и прочитал г-же Плейель это место. Ситуация была точно такой же.

К тому же г-жа Плейель не была свободна: у нее был муж, и, чтобы пойти работать в театр, ей нужно было отказаться от общепринятых условностей, а разрыв с ними всегда болезнен и драматичен.

К счастью, я смог убедить ее, по крайней мере на короткое время, что никакие триумфы на сцене не стоят спокойного однообразия семейной жизни.

«Она пряла шерсть и сидела дома», — писали древние римляне на могилах своих матрон.

Год или два я ничего не слышал о г-же Плейель, а потом случайно узнал, что с ней случилось несчастье.

Я не помню, жертвой каких грязных козней она стала.

Ей пришлось уехать.

Она даже не вспомнила обо мне в своем горе, таком большом, что она не могла ни о чем думать, кроме того, что ей нужно покинуть Францию.

Вместе с ней уехала и ее мать.

Они жили в Гамбурге, почти умирая от голода, и вот однажды, когда г-жа Плейель проходила мимо магазина музыкальных инструментов, ее охватило желание зайти в него, словно она хотела купить фортепьяно и освежить себе душу малой толикой гармонии.

В то время она не была еще такой замечательной артисткой, как сейчас, однако горе высветило в ней искру гения. Она села за инструмент, ее пальцы упали на клавиши, и с первых же аккордов раздались душераздирающие звуки.

Торговец, совсем не знавший ее, ведь для него она была обычной посетительницей, просто из меркантильной учтивости подошел к ней и стал слушать.

Она не играла какую-то определенную мелодию: она импровизировала. Но в эту импровизацию она вложила все, что ей пришлось выстрадать за эти три месяца: разочарование в любви, горе, утрату надежд, слезы, изгнание — вплоть до страшных криков хищной птицы, летавшей над ней и звавшейся голодом.

«Кто вы и что я могу сделать для вас?» — спросил торговец, когда она закончила.

Она залилась слезами и рассказала ему все.

И этот замечательный человек разъяснил ей, каким суровым, но несравненным учителем становится горе; он обрисовал ей тот таинственный путь, по которому Провидение вело ее к успеху, известности и, возможно, к славе. Она не была уверена в себе. Он успокоил ее, прислал ей домой свое лучшее фортепьяно и убедил дать концерт.

Концерт! Дать концерт — ей, еще накануне не ведавшей о своем таланте!

Торговец настаивал, брал на себя все издержки и готов был отвечать за все.

Она решилась, бедная Мари.

Ее звали Мари, как Малибран, как Дорваль.

Я был близким другом трех этих выдающихся и несчастных женщин. Я не прав, говоря «несчастные»: к имени Мари Плейель более подходит эпитет «счастливая».

Счастливая, поскольку концерт удался и она могла предвидеть уготованное ей счастливое будущее.

В течение последующих десяти лет она имела небывалый успех в Санкт-Петербурге, в Вене, в Дрездене. Она вернулась на свою родину, в Бельгию, и, вопреки всем правилам, ей воздали должное.

Она стала преподавать в консерватории.

Слава шла впереди нее, и это позволило ей вернуться в Париж; там она дала несколько концертов и имела ошеломляющий успех.

Вот тогда я увидел ее вновь.

Потом, после 2 декабря, я, в свою очередь, отправился в Бельгию и там увидел ее в третий раз.

Когда мы звонили в дверь к Мари Плейель, г-же Бульовски было известно о ней не меньше, чем мне.

Горничная, узнав меня, воскликнула от радости:

— О! Как госпожа будет довольна!

И, не подумав закрыть за нами дверь, она бросилась в гостиную, выкрикивая мое имя.

— Ну, — спросил я мою спутницу, — вы еще сомневаетесь в том, что нас хорошо примут?

У нее не было времени ответить, потому что Мари Плейель предстала перед нами — величественная, как королева, грациозная, как актриса.

— Сначала обнимитесь, — сказал я двум женщинам, — а потом познакомитесь.

Моя спутница обеими руками обхватила шею Мари Плейель, и на секунду я замер, восхищаясь этими двумя созданиями, такими разными внешне и такими поистине прекрасными. Красота одной подчеркивала красоту другой.

Госпожа Бульовски была худенькая, гибкая, светловолосая, свежая и сентиментальная, как все немки и венгерки.

Госпожа Плейель, наоборот, была высокая, с развитой фигурой, брюнетка, спокойная, почти суровая.

Если какой-нибудь скульптор смог бы воссоздать две столь разные натуры, он бы имел невероятный успех.

После того как они обнялись, я взял их за руки. Мы вместе вошли в гостиную, и я усадил их по обе стороны от себя.

Затем я рассказал г-же Плейель о цели нашего визита.

— Это значит, что вы хотите меня послушать? — спросила г-жа Плейель гостью.

— Изнемогаю.

— Боже мой, нет ничего легче! Ведь с вами мужчина, который может делать со мной все, что он захочет.

Я бросился к ней и обнял за шею: ведь мы еще не поцеловались.

— Как, по-вашему, что мне ей сыграть, вашей трагедийной актрисе? — совсем тихо спросила она меня.

— Что-нибудь вроде того, что вы играли торговцу фортепьяно в Гамбурге.

Она улыбнулась, и эта милая и печальная улыбка напомнила о ее минувших страданиях и стала восхитительной прелюдией.

— Ах, Мари, Мари, — сказал я ей, — вы счастливы! Но не о счастье мы просим вас рассказать.

— А если у меня сердце разрывается, как у Антонии?

— Хорошо! Я положу на него руку и не дам ему разорваться.

Она посмотрела на меня, слегка пожала плечами и сказала:

— Ветреник!

И она начала играть.

Я не могу сказать вам, что играла нам эта выдающаяся пианистка. Никогда еще под чьей-нибудь рукой слоновая кость и дерево не издавали подобных звуков. В течение часа, без перерыва, самые горестные чувства и опьяняющие скорбью звуки следовали один за другим. Казалось, сам инструмент страдал, жаловался, томился и причитал.