Любовные похождения князя
Шрифт:
– Ну, как я его, по нахалке! – заявил Сиги Мике.
Следом за Мике в сад осторожно выскользнул Жак Бернар. Он прямиком направился к изгороди, за которой все еще давал о себе знать, ожесточенно колошматя по кастрюлям, сторож владения.
– Папаша Никола, – обратился он к старику, – если меня будут спрашивать, гоните всех в шею, меня ни для кого нет.
– Можете на меня положиться, – отозвался старый сторож, – вы что думаете, я в восторге: шляются туда-сюда по саду! Кур пугают, овощи топчут! Я и без вашего распоряжения послал бы всех к чертовой матери!
Жак
– И правда, здорово я придумал! На сей раз шутка даст мне немного разжиться… И как!.. Мне в руки идет целое состояние!
На миг Жак Бернар глубоко задумался, затем продолжал:
– Итак, что мы имеем, оценим ситуацию… Две недели тому назад, по известным только мне причинам вынужденный скрываться, я, перебиваясь с хлеба на воду, жил под именем Оливье – именем, которое мне не принадлежало, поскольку Оливье никогда не существовало – на скудные гонорары, добываемые тяжким ремеслом поэта. И вот случайно я узнаю, что знаменитое преступление на набережной Отей, преступление, жертвой которого пал некто Морис – фикция, инсценировка, подстроенная самим убийцей! Трах! Мне приходит гениальная идея! Морис жив, с другой стороны, раз он пожелал выдавать себя за покойника, у него должны быть причины больше не появляться под этим именем… Это я понимаю сходу! И тут же, без проволочек, задумываю воспользоваться ситуацией. Прежде всего я подкладываю письма в комнату исчезнувшего. Эти письма кого хочешь собьют с толку. Все как один верят, что Мориса на самом деле звали Оливье, что Морис был поэтом Оливье. Таким образом, убитым считается не Морис, а поэт Оливье, то есть я. И тут трах! Я меняю имя! Называю себя Жаком Бернаром! Предусмотрительно завещав сочинения Оливье Жаку Бернару, я становлюсь собственным наследником, а поскольку творчество покойников пользуется большим спросом, под видом Бернара бойко торгую рукописями, от которых, останься я Оливье, в жизни бы не избавился.
Свои рассуждения необычный тип заключил взрывом жизнерадостного смеха.
– Самое забавное, – продолжал он вскоре, – что все живы! Рабочий Морис попросту всех надул, по причинам, кстати, мне неизвестным. А я еще раз надул, заставив поверить в смерть Оливье, то есть в свою собственную кончину! И, наконец, я всех надул в третий раз, выдавая себя за несуществующего Жака Бернара и продавая собственные скопившиеся творения… Самое главное, что я на этом прилично подзаработаю, черт возьми, получу свои кровные, в которых уже начинаю испытывать необходимость и которые мне пригодятся для серьезных дел.
Необычайный Жак Бернар, автор невероятнейшей буффонады, ибо его хитроумное поведение было ничем иным как буффонадой, резко оборвал себя:
– Тьфу! Размечтался. А время-то идет. Мне еще разносить товар, а первоначальные запасы подыстощились. За работу! Черт возьми! Первым делом, где взять пьеску, которую я обещал этому милейшему Мике? У меня ничего такого готового нет…
Представитель богемы на мгновение заколебался, затем принялся копаться в груде книг, сваленных в углу комнаты.
– Черт! – бормотал он. – Спишу что-нибудь у Мольера, Расина, Вольтера или Корнеля. Раз пьеска пойдет у мадам Алисе, перед публикой литературной, мне нечего смущаться. Уверен, эти молодцы придут в обалдение, не заметят подлога…
Глава 9
ЛЮБОВНИЦА МОРИСА-ОЛИВЬЕ
Мадам Беноа, проводив профессора Арделя до лестничной площадки, вновь с тревогой спросила:
– Господин доктор, что вы все-таки думаете?
Корифей науки, который, несмотря на бесконечную занятость, примирился с задаваемыми по нескольку раз вопросами, отвечал с доброй улыбкой:
– Я уже говорил, мадам, и еще раз повторяю то, что сказал больной: она может считать себя совершенно здоровой!
Мадам Беноа, все еще волнуясь, уточнила:
– А надо ли опасаться осложнений, о которых вы говорили позавчера?
Профессор категорически возражал:
– Нет, мадам! Можете ничего не бояться! Больная вне опасности, абсолютно вне опасности, кроме того, она уже не больная, а выздоравливающая, почти здоровая…
Мадам Беноа вздохнула с глубоким облегчением.
– Спасибо, господин доктор! – изрекла она. – Не могу даже выразить, насколько я вам признательна, я так беспокоилась за бедняжку.
Профессор Ардель, машинально спустившись на несколько ступенек, на миг задержался, чтобы возразить достойной женщине.
– Я только исполнял свой долг, мадам, – заявил он, – однако, ваше беспокойство понятно, в начале болезни я и сам был сильно озадачен. Симптомы были тревожными, очень тревожными, я не скрывал от вас своих подозрений, и, надо признать, мы находились на грани воспаления мозга. Прощайте, мадам…
Доктор спустился еще на несколько ступенек, за ним следовала мадам Беноа:
– Доктор, а каким должен быть режим?
– О! Она может уходить, приходить, когда ей угодно. Единственное условие – не переутомляться… и никаких волнений, проследите за этим, пожалуйста… До свидания, мадам…
Профессор Ардель преодолел две трети лестницы. Незаметно взглянув на часы, он был вынужден вновь остановиться: неугомонная мадам Беноа переспросила:
– Вы еще придете, господин доктор?
Ардель отрицательно покачал большой светлокудрой головой:
– В этом нет никакой необходимости, мадам.
На сей раз он уходил окончательно, но, сойдя с лестницы, уже по собственной воле задержался и, повысив голос, посоветовал мадам Беноа, которая тем временем брела наверх:
– И пусть через недельку зайдет ко мне в консультацию. Я принимаю каждый день, с четырех до шести.
Профессор Ардель, несмотря на громкое имя, человек еще молодой, стремительно прошел небольшой вестибюль скромного строения, пересек узкий тротуар и вскочил в автомобиль, который бесшумно тронулся, всполошив всю улицу Брошан, – появление здесь столь роскошной машины было в диковинку.
После последних слов профессора воспрянув духом, мадам Беноа тихонько вернулась в квартиру. Она прошла в комнату дочерей и, не произнося ни слова, немного волнуясь, замерла на пороге.
Фирмена стояла возле открытого окна. Девушка, еще до конца не окрепшая, с бледным личиком, которое придавало ей особое очарование и утонченность, застыла в мечтательной позе, обратив отрешенный взор к небу.
Девушка грезила; ее грудь часто вздымалась, словно ее пронзала тупая боль, давила непомерная тяжесть.
Мадам Беноа, нежно поглядев на дитя, легонько пожала плечами, чуть слышно позвала:
– Фирмена!
Будто стряхнув наваждение, девушка вздрогнула, обернулась.
– О чем задумалась, милая моя крошка? – спросила мадам Беноа.