Любовный саботаж (вариант перевода)
Шрифт:
Конечно, довольно быстро самочувствие блюющих стало ухудшаться. Но их подвижничество вызывало такие восторги с нашей стороны, что они оставались равнодушны к телесным недугам.
В моем представлении их слава не имела себе равных. Я мечтала вступить в когорту. Увы, у меня к этому не было ни малейших способностей. Напрасно я глотала мерзкий философский камень, меня не рвало.
И все же нужно было совершить что-то значительное. Иначе Елена никогда не захочет знаться со мной.
Я готовилась к этому в величайшем секрете.
Между
Но теперь я знала, что она не так недоступна. И я ходила за ней на каждой перемене, не осознавая всей глупости подобного поведения.
Я шагала рядом и что-нибудь рассказывала. Она едва ли слушала меня. Мне это было почти безразлично: ее неземная красота затуманивала мой разум.
Потому что Елена была поистине великолепна. Итальянская грация, пронизанная культурой, элегантностью и умом, была приправлена в ней индейской кровью матери – со всем, что до сих пор за этим стоит в моем буйном воображении: поэзией варварства, человеческих жертвоприношений и прочих упоительных дикарских жестокостей. Взгляд моей возлюбленной источал яд кураре и очарование картин Рафаэля: было от чего упасть замертво.
И Елена отлично это знала.
В тот день в школьном дворе я не смогла удержаться и не сказать классическую фразу, которая в моих устах звучала как нечто новое и бесконечно искреннее:
– Ты так красива, что ради тебя я готова на все.
– Мне это уже говорили, – равнодушно заметила она.
– Но я-то тебе правду говорю, – сказала я, прекрасно сознавая, что в моем ответе был язвительный намек на недавнюю историю с Фабрисом.
Она ответила быстрым насмешливым взглядом, словно говоря: «Думаешь, ты меня задела?»
Потому что надо признать: насколько безутешен был француз, настолько же равнодушной оставалась итальянка, доказывая тем самым, что она никогда не любила своего жениха.
– Значит, ради меня ты сделаешь все, что угодно? – весело спросила она.
– Да! – ответила я, надеясь, что она прикажет сделать самое страшное.
– Ладно, я хочу, чтобы ты пробежала двадцать кругов по двору без остановки.
Задание показалось мне очень легким. Я тут же сорвалась с места. Я носилась как метеор, сама не своя от радости. После десятого круга мой пыл поубавился. Я еще больше сникла, когда увидела, что Елена совсем не смотрит на меня, и неспроста: к ней подошел один из нелепых.
Однако я выполнила свое обещание, я была слишком честна (слишком глупа), чтобы схитрить, и предстала перед Еленой и мальчишкой.
– Всё, – сказала я.
– Что? – снизошла она до вопроса.
– Я пробежала двадцать кругов.
– А… Я забыла. Повтори, а то я не видела.
Я снова побежала. Я видела, что она опять не смотрит на меня. Но ничто не могло меня остановить. Бег делал меня счастливой: моя страстная любовь могла выразить себя в этой бешеной гонке, и пусть
– Вот, пожалуйста.
– Хорошо, – сказала она, не обращая на меня внимания. – Еще двадцать кругов.
Казалось, ни она, ни нелепый даже не замечают меня.
Я бегала. В экстазе я твердила себе, что бегаю ради любви. Одновременно я чувствовала, что начинаю задыхаться. Хуже того, я припомнила, что уже говорила Елене о своей астме. Она не знала, что это такое, и я ей объяснила. Это был единственный раз, когда она слушала меня с интересом.
Значит, она приказала мне бегать, зная, чем мне это грозит.
После шестидесяти кругов я вернулась к моей возлюбленной.
– Повтори.
– Ты помнишь, что я тебе говорила? – робко спросила я.
– Что?
– У меня астма.
– Думаешь, я бы приказала тебе бегать, если бы забыла об этом? – ответила она с полным равнодушием.
Покоренная, я вновь сорвалась с места.
Я не отдавала себе отчета в том, что со мной происходит. В голове у меня стучало: «Ты хочешь, чтобы я топтала себя ради тебя? Прекрасно. Это достойно тебя и достойно меня. Ты увидишь, на что я способна».
Слово «топтать» было мне по душе. Я не увлекалась этимологией, но мне слышался в нем топот копыт, это были копыта моего коня, а значит, мои настоящие ноги. Елена хотела, чтобы я топтала себя ради нее, значит, я должна уничтожить себя этим галопом. И я бежала, воображая, что земля – это мое тело и что я топчу его, повинуясь моей любимой, и буду топтать, пока не затопчу до смерти. Я улыбалась, думая об этом, и неслась все быстрее.
Мое упорство удивляло меня. Езда на велосипеде – верховая езда – натренировала мое дыхание, несмотря на астму. И все же я чувствовала приближение приступа. Дышать было все труднее, боль становилась невыносимой.
Елена ни разу на меня не взглянула, но ничто, ничто на свете не могло меня остановить.
Она придумала это испытание, потому что знала, что у меня астма: она и не подозревала, как была права. Астма? Пустяк, мелкий изъян организма. Главное – она приказала мне бежать. И я благословляла скорость, это была доблесть, герб моего коня, – просто скорость, цель которой не выиграть время, а убежать от времени и всего, что оно за собой тянет, от трясины безрадостных мыслей, унылых тел и вялой, бесцветной жизни.
Ты, Елена, ты была прекрасна и медлительна – быть может, потому что ты одна могла себе это позволить. Ты всегда шагала неторопливо, словно затем, чтобы позволить нам дольше любоваться тобой. Ты, наверняка того не ведая, приказала мне быть самой собой, то есть стать вихрем, безумным метеором, опьяневшим от бега.
На восемьдесят восьмом круге свет помутился у меня в глазах. Лица детей стали черными. Последний гигантский вентилятор остановился. Мои легкие взорвались от боли.
Я потеряла сознание.