Любвеобильный джек-пот
Шрифт:
– Нас сюда никто не пустит, – озадачился Гольцов, подергав за ручку калитки и легонько постучав в нее.
– Почему? Почему это они нас не пустят?!
Лия, если честно, пришла в ужас, рассмотрев с дороги место, где до недавнего времени содержался ее Санька. Именно содержался, а не жил, поскольку жить в таком месте невозможно. Один вид дощатых спальных корпусов чего стоил. Прибавить к этому полностью вытоптанную, лишенную какой бы то ни было растительности, территорию. Отсутствие занавесок на окнах. Уныло блуждающих между строениями воспитанников. И несколько
– Здесь только вышки не хватает с автоматчиком, – сами собой горестно сложились ее губы скобочкой. – И еще проволоки колючей. Ты видел, во что они одеты все, Дим?!
– Да видел. Думаешь, в других подобных учреждениях лучше?
Лучше! Много лучше! Уж ей ли не знать. Она столько лет возилась с ребятней, расселяя их, распределяя, устраивая. Приходилось много ездить и с инспекциями. Проверять, обыскивать даже, и еду пробовать из общего котла.
Нигде ей не встретилось такого ужасного места. Даже колония для малолеток на нее такого уныния не навеяла. Хотя там и бегала по стадиону однотипно стриженая ребятня в однотипных черных робах.
Здесь же было что-то ужасное. И потом эти овчарки...
– Что будем делать? – спросил ее Гольцов, не оборачиваясь, он все это время рассматривал что-то в щель между досками забора.
– Стучать, наверное! – Лия пожала плечами.
– Нужна легенда, дорогая! Так нас на порог никто не пустит. У нас же ни документов, ничего с собой. Нужна хотя бы легенда.
– Да есть у меня документы, есть, – ворчливо возразила она, расстегивая сумочку и извлекая оттуда свое удостоверение. – Не стала сдавать, когда уходила.
– Чего это вдруг? – Дима взял из ее рук корочки и долго вертел их и так и сяк, вчитывался, вглядывался то в надписи, то в фотографию. Потом вернул со вздохом. – Какая же ты все-таки красивая, Лийка! Поверить не могу, как мне повезло с тобой!.. Так зачем удостоверение-то у себя оставила?
– А я знаю! Никто с меня его не спросил. А я, если честно, забыла. Не до того мне в тот момент было. У меня в тот момент случилась трагедия, – почему-то шепотом проговорила она, а сама прислушалась. Что-то по ту сторону забора явно происходило. – Что там, Дим? Не видно?
Гольцов снова согнулся, припав к дырке в заборе, и несколько минут что-то там рассматривал, отмахивался от ее вопросов и ничего не объяснял. Потом вдруг, после особо резкого, гукающего какого-то щелчка, отпрянул от частокола и несколько минут потрясенно молчал, ошалело качая головой при этом.
– Что это было? Что это было, Дим? – Лия вцепилась в рукав его куртки и затеребила, приставая. – Что там, Дим? Что за звук? Щелчок какой-то! Что это было?
– Это был... – Гольцов глянул на нее дикими глазами. – Это был кнут, милая. Самый обычный цыганский кнут.
– Кнут? Да? А что... Что они этим кнутом делали? Играют, что ли, так? – Лия хотела занять его место у наблюдательной щели, но Гольцов ее не пустил. – Ты чего, Дим? Что там происходит-то?
– Там, Лия, детей бьют этим кнутом, понятно! – прошипел он страшно севшим голосом и побледнел до синевы. – Жуть какая! Пацан один что-то, видимо, стащил и бежал к дальней собачьей будке. Что-то у него было под рубахой. Когда он бежал, с боку у него оттопыривалось. А потом – этот мужик не мужик, подросток не подросток, сразу и не разберешь. Подлетел к нему сзади почти незаметно. И хлыстом его этим... Перепоясал со всей дури, дернул на себя и свалил пацана.
– И что?! – теперь уже побледнела и она тоже. – Что этот мальчик?
– Я не знаю. Он лежал, не двигаясь. Может, так нужно. Может, сознание потерял. Представляешь, боль какая!.. А мужик этот рубаху на нем распахнул и достал... Как думаешь что?!
– Что?! – Ее уже и губы не слушались, настолько потрясло то, что рассказывал Гольцов; на месте этого мальчишки мог ведь быть и ее Санька. – Что он украл, Дим?
– Буханку хлеба, твою мать!!! Пацана кнутом за буханку хлеба!!! Что происходит с нами, Лия?! Что с нами со всеми сделалось?! На дворе какой век, елки-палки!!! А детей за хлеб убивают! – Гольцов опустился на пожухлую траву возле неструганых заборных досок, поднял подбородок к небу и спросил со злостью у кого-то там – наверху: – Ты-то куда смотришь, а?! Что творится в век высочайших технологий, мать твою!!! Это же ума лишиться можно от одной такой сцены...
Лия молчала. Она понимала прекрасно и горечь его, и злобу бессильную. Но она в отличие от него была более подготовлена. Видела и голодных, и голых почти, и в язвах и вшах, и с венами, исколотыми лет в семь-восемь. И разговор не раз вела с детишками, которых родители с малолетства продавали для сексуальных утех. Трудно было, конечно, к этому привыкнуть, но заставить себя не впадать в истерику от всего увиденного она со временем все же научилась.
Было трудно, но ничего личного. Потому и привыкла.
Но потом! Когда в ее жизни появился Санька Сушков. Тогда да, тогда временами бывало совсем уж невыносимо. Одна мысль о том, что он мог голодать или спать зимой в подвале на трубах отопления, не давала ей покоя ни днем ни ночью, лишала сна и аппетита.
– Что происходит со всеми нами, Лия?! – снова с горечью воскликнул Гольцов. – Представляешь, а вдруг тут дети не алкоголиков или наркоманов, а тех, кто погиб по какой-то причине. В аварии там, не знаю... Или от землетрясения... Они же нормальные дети, не уроды, а их кнутом! За буханку хлеба!.. Каменный век просто... И ты еще хочешь, чтобы нас впустили?! Когда тут царят такие порядки!..
– Надо думать. Надо что-то придумать, чтобы нас впустили! – упрямо повторила Лия, подошла к нему и опустилась рядом на траву, не боясь запачкать светлых джинсов.
Что можно придумать? Чем можно взять бдительных стражей, обходящих свою территорию с кнутами и собаками? Жалостью? Нет, это бесполезно. Не клюнут воспитанные жестокостью на жалость. Гневом? Гневаться тоже было бессмысленно. Плевать они хотели на чужое праведное возмущение. Они в своей вотчине, и живут по своим законам. Чем же тогда их можно было взять?..