Любвеобильный джек-пот
Шрифт:
Неужели так сложно сказать правду?! Слов-то особенных никаких не нужно. Просто голая и неприкрытая правда.
Сказать всего лишь нужно, что не может спать в десяти метрах от нее. Эти две чертовы бетонные стены все портят, портят и не дают ему возможности дышать без нее глубоко и свободно. И еще можно было бы сказать, что нравится она ему необыкновенно. Еще, что, кажется, у него все к ней очень, очень серьезно. И если ей не страшно пускаться в рискованное путешествие по его поломанной, неустроенной жизни, он вот он – готов и всегда рядом.
–
Кажется, она догадалась, потому что смутилась ужасно. С вешалки из шкафа тут же в прихожей сорвала крохотную кожаную курточку и напялила для чего-то на себя. И еще искала что-то глазами, но ничего, кроме зонтика, не нашлось. Не прикрываться же зонтиком, ей-богу! Смешно и по-детски.
– Лия... Я... Черт, вот когда ворочался дома в кровати, все было просто и понятно, – вдруг выпалил Гольцов и в сердцах ударил себя кулаком по бедру. – А сейчас онемел, как пацан. Не знаешь, почему?
– Нет, – ответ прозвучал излишне сухо, и Лия тут же поправилась, судорожно застегиваясь на все пуговицы. – Я же не могу знать все, Дим. Знать все про тебя... Тебе проще озвучить то, что ты хотел... То, что ты чувствуешь сейчас. Так ведь?
– Да... Да, наверное. – Гольцов выдохнул с облегчением. Кажется, сейчас, вот прямо сейчас он ей и скажет. – А знаешь, что я чувствую, Лия?
Она лишь молча мотнула непричесанной головой.
– Я чувствую, что задыхаюсь без тебя! – выпалил он, как в прорубь бросился. – Кофе выпил ведро, наверное. Все думал, думал. Только я ведь не нужен тебе такой. Да?..
И почему ей сразу Филипп Иванович вспомнился? Почему именно он и именно сейчас?!
Будто сидит он во-он в том углу в ее прихожей, на той самой старенькой расшатанной годами табуреточке, осиротевшей теперь в ее загородном доме. И посматривает на них обоих, пряча хитрющие глаза в клубах махорочного дыма. И еще подбадривает ее кивком подбородка, подначивает. Мол, чего же ты, Лийка, растерялась? Вот он, мужик-то достойный, хватай, дуреха, пока другая не схватила. И умный, и красивый, и сильный, глянь ручищи-то какие. Такой уж обнимет так обнимет...
Она просто чудом удержалась, чтобы не глянуть сейчас себе за спину и не спросить его:
– Правда, Филипп Иванович? Вы и в самом деле так думаете?
Чудо спасло от безумства. Или трезвость ума, быть может.
А она как нахлынет, трезвость эта ее пресловутая. Как набросится на нее и давай терзать.
Три часа ночи, идиотка!!! Как посмела ты выскочить почти абсолютно голой в прихожую?! Кто дал тебе право щеголять с неприкрытой грудью и ногами перед совершенно незнакомым человеком?! Раньше босой никогда в прихожую не смела выходить, а что теперь! Что он о тебе подумает?! Что?!
– Не молчи, – попросил ее Гольцов, глядя умоляюще и без надежды. – Просто скажи, и я уйду. Я ведь все понимаю: кто ты и кто я.
– Что ты понимаешь? Ну что ты понимаешь?! – перебила она его сердито. Надо же, какое совпадение, Санька тоже что-то такое говорил ей, считая себя недостойным. – И кто я, по-твоему? Вот скажи, кто я для тебя?
– Ты?! – Он опешил на минуту, а потом вдруг осмелел, подошел вплотную к ней и даже обнял, прижимая к себе, и зашептал ей на ухо тут же, словно боялся передумать. – Ты самая славная, Лия. Ты для меня... Нет, я просто не готов сейчас говорить красиво.
– Говори, как есть. – Она зажмурилась и задышала так, будто снова собиралась заплакать.
– Трудно, – пожаловался он, пробираясь губами сквозь ее спутанные пряди к ее гладкой коже, которая пахла полуденным июльским солнцем и перегретой терпкой травой. – Трудно говорить что-то важное. Обязательно какая-нибудь банальность выползет наружу.
– Попробуй.
Она скорее поняла, чем почувствовала, как он расстегнул на ней куртку. Нашла тоже, чудачка, чем баррикадироваться. Собственное сознание надо было ограждать от его серых глаз. А то ведь сниться принялись ей глаза его. Ночь за ночью, ночь за ночью снились. Просто покоя никакого не давали. И сколько бы это продолжалось, неизвестно, не приди он сам к ней сейчас.
– Умница... – забывшись, проговорилась она еле слышно.
– Почему?
– Что пришел умница, Димка.
– Правда?! Ты рада, правда, Лия?! А я ведь полночи собирался! Сначала все мысли всякие гонял про подставы эти дурацкие. Про шантаж и про то, что ты оказалась права, кажется. А потом только о тебе и про тебя. И спать себе приказывал, и не думать. Ничего не вышло. Пойду, думаю. Выгонит, значит, все...
– Что все? – Она жмурилась и жмурилась от небывалого, не испробованного никогда прежде ощу– щения полного восторга.
И не думала, что такое вообще бывает. Посреди ночи. Босиком на холодном полу. Куртка практически на голое тело. Еще вчера чужой человек обнимает ее и говорит что-то хорошее. А она слушает и сходит с ума от счастья. Разве это правильно? Разве такое возможно?..
– Значит, думаю, конец! Ничего не получится. А так хотелось, чтобы получилось, Лия! Так хотелось... Я ведь от тебя уже давно с ума схожу, знаешь! – Гольцов чуть отстранился, ровно настолько, чтобы увидеть ее. – Ты чего? Снова плачешь? Нет? Смотри, чтобы я не волновался... Ноги как? Замерзли? А можно я тебя на кровать отнесу?
– Можно, – то ли сказала, то ли подумала она, по-прежнему не открывая глаз.
Гольцов понял ее правильно. То ли услышал, то ли догадался. Поднял с пола легко, словно пушинку, и, сбросив с себя тапки, в которых пришел из дома, понес Лию в темноту ее комнат.
Она же не включала света ни в спальне, ни в гостиной. И там темно сейчас было. И хорошо, что темно. Ей так даже больше нравилось. Хотя и видеть хотелось его смертельно, но все же без света ей будет лучше. Не так страшно.
Она слышала шуршание его и своей одежды. Чувствовала, как прогибается пружинный матрац под его сильным телом, и ждала, и боялась, и тряслась всем телом.