Люций и Эребус
Шрифт:
Он мог умерять сокровенный жар земли, смягченный каменным щитом, и запасать его в глубоких подземных норах так же точно, как смертные сохраняли живой огонь под слоем мха или торфа. Этот жар всегда был на его стороне — и теперь круглый год, независимо от состояния небесных светил, обволакивал островок теплой воздушной завесой.
Он мог разговаривать с Луной, владычицей вод и ледяных полей.
И еще он мог эти полгода совсем не спать.
Когда через полгода на его милую Лапуту обрушился нагой солнечный свет, это мгновенно погрузило Люция в привычное дневное оцепенение, и спасли его лишь два обстоятельства.
От
И когда сам он, пошатываясь он невидимого и неощутимого пламени, разъедающего кости, проник в свою землянку — слишком низкую, чтобы выжить! — благодарная земля обратила в семя его самого.
На следующую полярную ночь Люций обнаружил, что травы и злаки за долгий день поднялись ему по пояс, юные деревца — по шею, палый лист повсеместно укрыл землю и поникшие стебли на толщину его ладони, мелкая живность понатаскала в свои земляные дома всякого неплодного сора и улеглась поверх него зимовать, а все самочки, которые народились у священных прародителей, уже неделю как понесли от юных самцов. И удивился скороспелости своего мира.
С тех пор так и шло. Больших, ветвистых стволов Люций не мог вырастить даже на постепенно растущем слое живой земли, но с кустарниками и карликовыми деревцами управлялся вполне успешно. Даже устроил себе — сначала хижину поверх старого подвала, затем изящный домик из тонких бревен, ровно обтесанных ножом из вулканического стекла и примотанных друг к другу лубяными полосками. В домике постепенно появлялись вещи, которые служили хозяину не столько своей полезностью, сколько своей красотой, а вокруг жилища — деревца, не приносящие иного плода, кроме тех, что для души, и цветы, лучше которых он не видел даже в дневных мечтаниях. Чудесным образом они сохранялись даже в полугодовой ночи как бы нетленными, чтобы с первым лучом солнца произрасти — ни для чьих глаз.
Одежду себе Люций соорудил не сразу, а лишь когда прежняя совсем истлела. Выточить веретено со сменными донцами и пару деревянных спиц оказалось куда легче, чем соорудить ткацкий стан. Неумело ковыряя палочками в полотне из грубой льняной пряжи, Люций утешал себя тем, что вязание, в отличие от ткачества, — по происхождению мужское и даже воинское ремесло. Только мужи имели право изготовлять сакральные и защитные одеяния. Так что его длинная некрашеная хламида — облачение жреца-первосвященника, и никак не менее…
Кошки составляли единственную проблему затворника Лапуты: они умирали медленнее, чем плодились, а Люций не хотел быть к ним несправедливым. Однако ему пришло в голову, что если брать от них часть их алого звериного начала, то плодовитость их понизится без всякой печали для самих животных. Для его существования этот обряд никогда не был необходим, но способствовал немалому приращению телесной силы.
Павших котов и кошек он вначале хоронил в землю, позже стал соблюдать некую церемонию: завернув в тонкое полотно и подвесив к прочной нити, опускал тельце с островного края в лаву, наблюдая, как огонь охватывал оболочку уже на полпути к месту упокоения.
В спору
Так шло год за годом, столетие за столетием, счет шел уже на тысячи, а Люций не старел, и сонная тоска его не брала, и скука не нарушала его бодрствования. По временам гнев овладевал его духом — к чему было Сущему губить его малое теплое гнездо посреди такой большой и холодной Вселенной! А еще совсем изредка невнятная печаль охватывала его темным покровом — печаль по чему-то несбыточному и не изведанному им даже в те щедрые века, когда он был властелином перворожденного мира.
Однако настала ночь, когда всё переменилось самым парадоксальным образом.
Проснувшись с первыми лучами ночного светила, Люций отправился на очередную ревизию своих владений. Как ни странно, ему не нравилось озирать всё в одно мгновение — он предпочитал как бы прочитывать территорию медленно, знак за знаком, слово за словом. Первое, что бросилось ему в глаза, — почти полное отсутствие взрослых кошек. Проследив по запаху их расположение, он двинулся туда широкой походкой — и вот!
Посреди обширного кошачьего стана возвышалось нечто совершенно невообразимое. Тканевый купол пронзительно зеленого цвета на дугах и растяжках. Утепленная туристическая палатка из породы экстремальных.
Люций, стараясь двигаться как можно тише и не дышать (совсем нетрудно, ведь это было заложено в его природе) подошел ко входу, затянутому перепонкой, и с некоторой робостью отстегнул ее.
Внутри под тонким пледом прямо на полу дремал человек. Молодой и, насколько можно было судить по тем отрывочным сведениям, которые Люций улавливал во время магического сна, европеец или, скорее, евразиец. Родной язык юноши стал тотчас же внятен Люцию, однако лишь из самого поверхностного слоя мыслей. Странно, как он прикрыт, подумал тот. В мое царское время люди того не умели.
Спал пришлец крайне чутко, но встретился глазами с хозяином без малейшего признака тревоги. Даже чуть улыбнулся, кажется.
«Да. Он-то ждал, а я — нет. нисколько», — мелькнуло в уме и глазах Люция.
— Как ты сюда пришел, чужак? — проговорил он тем своим голосом, что, по словам льстецов, был «громче звенящей бронзы».
Юноша приподнялся, потом встал, придерживаясь за боковую распорку палатки — слегка неуклюже.
— Сначала — простите за неуместный визит. А затем — если вы мне скажете, нарочно вы стали невидимкой или это… ну… побочный эффект отторжения, я смогу ответить вам так, чтобы вы полностью удовлетворились.
— Я обязан тебе докладываться? (Жесткие черные лохмы волос, узковатые карие глаза на сливочной коже с солнечными крапинами, которые вроде как стянули на себя весь его загар, отмечал про себя Люций.)
— Нет, конечно. Правда, я и вообще не ожидал такой удачи. Что проснусь.
— Объяснись.
— Конечно. Только вы, будьте так добреньки, хоть слово в ответ.
Он поневоле начинал уже нравиться — своим… гонором.
— Ну, я не желал ни того, что случилось, ни того, как это случилось, если тебе это хоть чем-нибудь поможет.