Люда Влассовская
Шрифт:
— Я не шпионка ни в каком случае, — звенел ее голос, — слышите ли, не шпионка! Потому что не тихонько, не из-за угла донесла на Запольскую. Нет, я выдала зачинщицу и считаю себя правой. Пусть лучше страдает одна, нежели сорок девушек выйдут из института с испорченным дурной отметкой аттестатом. Как будут смотреть на ту гувернантку, которая возьмется учить благонравию и приличию, когда сама не достигла этого? Да не только тем из нас, кто отдает себя педагогической деятельности, но и всем нам одинаково неприятно
— Чушь! Глупости! Вздор все это! — внезапно прервала ее, рыдая навзрыд, Кира. — Не слушайте ее, ради Бога, mesdam'очки! Не говорите с ней… Пусть она будет отвержена как предательница и шпионка!..
— Да-да, предательница! Предательница! — неслось отовсюду, и девочки с нескрываемой ненавистью смотрели теперь в красивое, бледное лицо Норы.
— Mesdames! Пусть класс знает раз навсегда, что тот, кто заговорит с нею, — взволнованно кричала Кира, — тот идет против класса и будет считаться нашим врагом.
— Да-да, — разом согласились горячие на всякие решения молодые головки. — Та будет чужою нам… хорошо, прекрасно!
— Милка! Это тебя больше всех касается! — крикнула Бельская по адресу притихшей Корбиной. — Ты ведь ее обожаешь!
— Что вы, mesdam'очки, — возмутилась та, — за кого вы меня считаете?.. Я готова трижды побожиться на церковной паперти (самая сильная клятва в институте), что отступаюсь от нее и ненавижу ее не менее вас. Даю вам честное слово!
Я взглянула на Нору…
Мне показалось, что на губах той играла презрительная, тонкая улыбка…
ГЛАВА XIII
Старенький папка. Убеждения Норы. Горькая весть
Деревья обнажились… С последней аллеи несся резкой струею неприятный запах тления от сметенных в кучи и гнивших там листьев. С оглушительным карканьем метались между деревьями голодные вороны.
Я и Маруся ходили взявшись под руку по крытой веранде, где институткам полагалось гулять в сырое и дождливое время.
Маруся была бледна и печальна… Начальница написала ее отцу, бедному школьному учителю, об исключении дочери, и бедная девочка невыносимо страдала.
Она знала, что это известие больно поразит отца, обожавшего дочь и возлагавшего на нее все свои надежды. Но просить прощения, когда она считала себя «правой», гордая Маруся не могла да и не хотела.
— Пусть выключают! Все равно! Проживу и без их хваленого аттестата! Не умру с голоду! — твердила она поминутно, а глаза ее против воли наполнялись слезами. — Только тебя жаль, Галочка, жаль Fraulein и всех наших… — как бы оправдывая эти слезы, добавляла она и отворачивалась от меня, чтобы смахнуть их незаметно.
Мне было бесконечно жаль моего друга, но я была бессильна помочь ей в чем бы то ни было. Единственный совет о принесении повинной, который я давала ей неоднократно, она не хотела принять и даже запретила строго-настрого классу идти ходатайствовать за нее. Поэтому я только могла успокаивать Марусю моими ласками да еще немилосердно бранить Нору и Терпимова как злейших виновников нашего несчастья.
А Нора, казалось, и не замечала нашего отношения к ней: она преспокойно читала свои английские книги, целыми транспортами доставляемые ей из серого дома, и нимало не грустила, казалось, в своей новой роли «отверженной».
Что же касается Терпимова, то он уже около недели не показывался к нам после истории с роковыми булавками. И это было к лучшему, потому что озлобленные на него за Марусю девочки проектировали устроить новый скандал Гадюке.
День исключения Маруси приближался… Срок ее пребывания в институте все уменьшался и уменьшался с каждым часом.
Этот злополучный час был теперь совсем близко, и мы с Краснушкой нестерпимо мучились при одной мысли о нем.
— Ты, Люда, пиши мне, обо всех пиши, только не об Арношке и не о Гадюке, я их ненавижу!.. — просила она меня, силясь удержать слезы.
— Мы будем просить, Маруся, чтобы Гадюку убрали от нас! Мы не захотим учиться у него после твоего…
Я запнулась, не желая произносить слова, могущего задеть ее больное самолюбие. Но Маруся только горько улыбнулась в ответ.
— Не стесняйся, Люда… — проговорила она, — ну да, после моего исключения, надо же называть вещи их именами! Ах, Люда, Люда моя, — заключила она со стоном, — как мне жаль моего папку, моего бедного, старенького папку! Убьет его мое происшествие, Люда!..
— Бог милостив, Маруся, что ты! — утешала я ее.
— Ведь он у меня совсем старенький, Люда, — продолжала она с жаром, — а какой умный, какой добрый! Все село его боготворит, все крестьяне, а о детях и говорить нечего! Если б ты только знала, как он отпускал меня в Петербург! «На тебя, говорит, Маша, вся моя надежда! В тебе вся радость моя!» А хороша надежда-то, Люда! Хороша радость! «Выключка» с волчьим паспортом! То-то радость, то-то счастье! — желчно рассмеялась она и, сжав маленький кулачок, погрозила им в пространство, прошептав озлобленно: — Противные! Мучители! Ненавистные!
— Маруся, — едва сдерживая слезы, прошептала я, — попроси прощения, Маруся! Maman добрая, она простит…
— Никогда! Слышишь ли, никогда, Люда! Запольская, бедняга, дочь нищего сельского учителя, но у Запольской есть самолюбие, есть гордость, попирать которую она не позволит никому, никогда!
Ее захватил уже знакомый мне порыв бешенства, который делал неузнаваемой мою милую, добрую Краснушку. Я не ответила ей ничего, только молча поцеловала ее побледневшую щечку… Эта молчаливая ласка больше всего действовала на Марусю. Она посмотрела на меня своими яркими глазами и заговорила снова уже тише и спокойнее: