Люда Влассовская
Шрифт:
— Она умерла? — дико вскрикнула Мушка, самая слабенькая и впечатлительная из всех нас.
— Бог с вами, Катюша! — произнесла взволнованно сестра Елена. — Чикунина жива, слава Богу! Ей только очень плохо…
Мы успокоились немного и стали проситься навестить Варю.
— Нет, нет, ни за что! — с непривычною для нее строгостью произнесла крестовица. — Вы только взволнуете ее, и ей будет хуже!
— Нам бы только хоть одним глазком посмотреть! — молила Милка своим детски-трогательным голоском.
— Нельзя, дети! Maman запретила не только навещать
Мы не возражали. Но в головах наших уже созрело решение во что бы то ни стало навестить больную.
— От ласки и участия не может быть вреда, — решила Маруся по уходе сестры Елены, — мы пойдем к ней вечером и отнесем ей розу… Она так любит палевые розы, бедная Варюша.
— Да-да, — подхватили мы все, — пойдем к ней и отнесем розу.
Задумано — сделано. Лазаретная Аннушка принесла нам великолепную желтую розу, приобретенную вскладчину на наши скромные средства. Дождавшись, когда сестра Елена ушла на половину «младших» для вечернего обхода, мы бесшумной гурьбою на цыпочках двинулись к маленькой комнате, где поместили Варю. Впереди шла Маруся, как самая смелая из всех нас, с желтой розой в руках. У дверей Варюшиной палаты мы остановились на минуту, прислушиваясь. Потом Маруся храбро повернула ручку двери, и мы вошли.
Чикунина лежала на постели посреди комнаты, ноги были закрыты, руки сложены на груди… Свет лампады падал на ее лицо и длинные ресницы… В полумраке комнаты нам казалось, что она смотрит на нас.
— Ты не спишь, Варя? — приблизившись к ее постели, произнесла шепотом Краснушка. — Здравствуй! Мы пришли к тебе… мы соскучились без тебя… и принесли тебе розу… ты их так любишь!
Но Варюша не отвечала и не брала цветка.
— Она спит, mesdam'очки, — полуобернувшись к нам, проговорила Краснушка, — я положу ей розу на грудь и тихонько поцелую ее от всех нас… Хорошо?
С этими словами девочка осторожно наклонилась к спящей и коснулась губами ее лба. И вдруг дикий, нечеловеческий вопль огласил своды маленькой комнатки.
Как безумная отпрянула Маруся от постели Вари и кинулась прочь. Толкая друг друга, охваченные паникой, ничего не понимая и не соображая, с плачем и криками мы кинулись за нею.
— Сестра! Сестра! Господи! Да что же это! Как страшно!
— Что, что такое? — взволнованная и перепуганная насмерть нашими криками, спрашивала подоспевшая крестовица.
— Там… там… в маленькой комнатке… — лепетала между истерическими всхлипываниями Маруся, — там Варюша лежит… вся холодная… как лед…
— Зачем вы ходили к ней, ведь я просила! — укоризненно произнесла крестовица и, помолчав немного, произнесла торжественно и грустно: — Варя Чикунина скончалась два дня тому назад… Помолитесь за нее, дети!
Скончалась!.. Умерла! Так вот почему мы слышали погребальные напевы, чувствовали запах ладана, тянувшийся от двери!
Умерла! Бедная Варюша! Бедный, милый, дорогой соловушка, ты никогда не споешь больше твоих чудесных песенок, никогда не осуществится твоя заветная мечта — отдать себя на служение искусству! Зароют тебя, милая девушка, и никогда уже более не услышим мы твоего за душу хватающего, грудного, звучного голоса!..
Мы были поражены настолько, что не могли плакать. Говорилось только о Варе, о мертвой Варе и ни о чем другом. Если кто-либо из нас громко разговаривал и смеялся по забывчивости, другие останавливали ее шепотом:
— Что ты? Или позабыла? Она еще там… Не тревожь ее!..
Тревожить мертвую считалось более ужасным, нежели обеспокоить больную. Варюша не выходила из наших голов. Только по смерти ее мы почувствовали, как не хватало нам этой тихой, кроткой девочки с печальными глазами и пышной темной косой.
Покойников обыкновенно боятся в институте, но бояться покойной Варюши никому и в голову не приходило. Мы читали по очереди псалтирь над нею, а когда пришли, чтобы везти ее на кладбище (Варюша была круглою сиротою, и ее хоронили на средства института), мы без тени боязни приложились к ее мраморному лбу, на котором застыла величавая печать смерти.
Ее унесли с пением и молитвами…
Мы долго ходили как в воду опущенные, под тяжелым впечатлением недавней смерти.
— Mesdam'очки! А ведь ее душа здесь, с нами! — неожиданно заявила в день похорон Таня Петровская, самая сведущая по вопросам религии девочка.
— Где? — встрепенулась, оглядываясь со страхом по сторонам, Миля.
— Дурочка! Душа невидима! — поясняла Таня. — Ты ее не можешь видеть, но она здесь!
— Ай! — не своим голосом завопила Миля. — Петровская, противная, не смей делать «такие глаза»…
— Я делала глаза? Корбина, вы с ума сошли! — напустилась Таня. — Mesdam'очки, будьте судьями.
— Стыдитесь! — прикрикнула неожиданно Краснушка. — Стыдись, Корбина: «кого» ты боишься! Или ты думаешь, что это «ей» может быть приятно? Умереть — и служить пугалом для своих же подруг.
Корбина сконфузилась. Мы замолчали. Краснушка была права: мертвую Варю было грешно и стыдно бояться.
Мясоед был короткий в этом году, и мы его провели в стенах лазарета, скучая, капризничая и злясь напропалую… С классом не было никаких сообщений из боязни перенесения заразы. Мы не имели ни книг, ни учебников (скарлатина бросалась на глаза, и из опасения осложнений нам не позволяли читать). От ничегонеделания мы постоянно ссорились и придирались друг к другу.
— Бог знает что, — злилась Краснушка, — сколько уроков пропустили!
— Запольская, не ропщи, душка, — останавливала расходившуюся девочку религиозная Танюша, — роптать грех. Господь послал нам испытание, которое надо нести безропотно.
— Ах, отстань, пожалуйста, — огрызалась та, — надоела!
Мы брали ванны, нас натирали мазями по предписанию врача. Дни медленно тянулись… Еще медленнее, казалось, приближался заветный час, когда белый холстинковый халатик заменится зеленым форменным платьицем и мы присоединимся к нашим счастливицам подругам.