Люда Влассовская
Шрифт:
— Где Зот? Где Зот, ради Бога! Я виновата перед ней! Уйти нельзя, — скоро моя очередь. Позови ее, Люда!
— Зот! Зот! Сюда! Скорее! — позвала я.
Зот, недоумевающая и встревоженная, подошла к нам.
— Ради Бога, Раиса, — прошептала Краснушка, не поднимаясь с колен, — прости меня… Я тебя во вторник за завтраком назвала дурой… Ты не слышала, а я назвала… со злости… Прости, облегчи мою душу.
В другое время обиженная девочка вспыхнула бы как порох, но теперь это было неуместно. И Зот облегчила душу Маруси, простив ей.
Они пожали друг другу руки (целоваться в церкви
Мы выпросили позволения у начальницы причащаться в самую заутреню.
Это было из ряда вон выдающееся событие.
Старшеклассницы, одетые в новые форменные платья и тонкие батистовые переднички, свеженькие и невинные, как лесные ландыши весною, одна за другою, смиренно сложив на груди крестообразно руки, подходили к Святой чаше, под пение пасхального тропаря. Потом нас окружило начальство, учителя… Мы христосовались с классными дамами, друг с другом, глядя на всех просветленными, добрыми, радостными глазами. Жизнь казалась нам светлою и прекрасною в эту минуту, как сладкий сон юности… А с клироса наши певчие, между которыми особенно красиво выделялся вполне сформированный голос Вольской, пели радостное, ликующее и звонкое «Христос Воскресе!».
— Monsieur Терпимов! Христос воскресе!
Я и Краснушка стояли против учителя, озадаченного нашим внезапным появлением и приветом, и восторженно ему улыбались.
Краснушка держала в руке прелестный голубой мячик, сделанный из шелка. Эти мячики заготовлялись у нас в громадном количестве к празднику Пасхи. Их подносили всем: начальнице, классным дамам, учителям и младшим, «бегавшим» за нами. Краснушка сделала голубой мячик Терпимову, я розовый — Козелло.
От мячика Маруси пахло какими-то очень сильными, бившими по носу духами, напоминавшими не то помаду, не то розовое масло. На лице девочки играла смущенная радостная улыбка.
Терпимов взял мячик, с внезапно вспыхнувшим румянцем наклонился к Марусе и, прежде чем опомнилась девочка, поцеловал ее дрожащие пальчики.
— Я возвращаю вам ваш поцелуй, mademoiselle Запольская, который я не заслужил тогда! — сказал он тихим, взволнованным голосом.
Маруся загорелась вся как зарево, быстро присела чуть ли не до полу, и, схватив меня за руку, смешалась с толпою институток…
— Счастливица, — узнав о случае на паперти, говорили наши, — учитель ей руку поцеловал!.. Настоящий взрослый поцеловал, а не юнкер Michel! И не Котя Мухин!
— Ах, если бы мне так же! — мечтательно произнесла Иванова.
— Ну куда тебе, душка! Вон у тебя и клякса чернильная на ладони! — серьезно произнесла Белка. — Такие руки не целуют… уверяю тебя!
— Mesdam'очки, разговляться! Разговляться к Маman, — послышались радостные голоса.
В квартире начальницы разговлялись только выпускные и «пепиньерки», остальные же классы — в столовой.
У Maman, в ее большой, красивой приемной расставили накрытые пасхальными яствами столы между громадными пальмами и фикусами, доставленными на этот торжественный день из придворных теплиц.
Девочки сидели вперемежку с начальством и учителями.
Хорошенькая Валя Лер едва прикасалась к еде, так как ее поместили рядом с ее
Между мною и Краснушкой сидел Козелло, и мы наперерыв угощали его.
— Приходите, непременно приходите завтра на праздник! — молила Краснушка нашего молчаливого кавалера.
— Если успею, приду… В первый день Пасхи и отдохнуть не грешно бы.
— Так ведь это и будет отдых! Удовольствий-то, подумайте только: живые картины — раз, декламация — два, русский танец… тарантелла! Сколько всего разом! Мы целую зиму танцы готовили… А какую сцену в зале устроили, прелесть!..
Наивная Краснушка никак не могла понять, что до полусмерти уставшему за учебный сезон мученику учителю ни живые картины, ни тарантеллы, ничто другое не могли казаться соблазном. Девочки судили по себе… Завтрашний праздник, ежегодно даваемый по традициям института и ожидаемый ими чуть ли не полгода, представлялся им радостным, исключительно интересным событием.
ГЛАВА XIX
Живые картины. Морская царевна
Маруся сказала правду… Среди обширного институтского зала была выстроена сцена, отхватившая добрую треть громадного помещения. Мы с нетерпением ожидали вечера. В два часа к нам зашел танцмейстер Троцкий, приехавший с пасхальным визитом к Maman, весь сияя русскими и иностранными орденами.
— Барышни, не осрамите, — комически складывая на груди руки, молил он.
— Не ударьте в грязь лицом… Грации, грации побольше! Отличимся на славу! Обещаете?
— Обещаем, Николай Петрович, обещаем! — кричали мы.
— А главное — воздержитесь… не объешьтесь, пожалуйста, за обедом… Зеленые щи у вас, знаю, — продолжал шутить Троцкий, — щи, как помнится, не способствуют легкости.
— И поросенок заливной! — вскричала, облизываясь, подоспевшая Иванова.
— Стыдись, Маня. Обжора! Как не стыдно! — дернула ее за пелерину Вольская.
— Ах, отстань, — вспылила она, — есть не может быть стыдно! Вот вы разыгрываете воздушных фей с Валентиной, питаетесь для вида лунным светом и запахом фиалок, а по ночам они едят, Николай Петрович, ужас как едят, если бы вы знали! Недавно целую курицу собственную съели…
— То есть как это «собственную»? — не понял Троцкий, от души смеясь болтовне девочек.
— Так. Домашнюю курицу… из дома прислали… И ночью… Не смотрите, что они такие воздушные. Это только на взгляд!
— Маня, изменница, бессовестная! — злилась Лер, в то время как Вольская, с присущим ей одной тактом, добродушно смеялась вместе с другими.
В 7 часов вечера нас позвали в залу. В «зазальных» селюльках устроили уборные, где были развешаны костюмы, расставлены зеркала, частью собранные изо всех комнат классных дам, частью принесенные из квартиры начальницы. Там шныряли девушки-прислуги в новых полосатых, туго накрахмаленных платьях, пахло пудрой, духами и палеными волосами.
Девочки без помощи парикмахера завивали и причесывали друг друга.
— Ай! — вопила не своим голосом Мушка, доверчиво подставившая было свою черненькую головку щипцам доморощенного парикмахера Бельской. — Ты мне ухо обожгла!