Люди Церкви, которых я знал
Шрифт:
– Отец Иерофей, ты что, до сих пор работаешь?
– Молю Бога дать мне здоровья, чтобы я мог работать, а у младшей братии благодаря этому оставалось бы больше времени для чтения и молитвы.
Незаметно для других он трудился также для двух женских монастырей Пароса. Во все великие праздники он служил в монастыре Дасос с большим вниманием и чувством ответственности. Помогал он также на строительных работах в Фапсанском монастыре. Несмотря на свой возраст, он работал лопатой и мастерком энергичнее других рабочих. Но когда он увидел, что женские монастыри начали удаляться от монашеского предания, то стал называть их «туристическими лаврами». Как-то ему показали фотографии из женского монастыря, на которых было большое Распятие, украшенное
А песен, которые пели монахини[198], он и вовсе не желал слышать. Он настаивал на том, что монашество – это такое внутреннее состояние и внешний порядок, которые соответствуют мужской природе. Ему хотелось, чтобы монашество оставалось древним и традиционным.
В последние годы жизни от многих трудов у него начали дрожать руки, но и тогда он старался хоть что-то ими делать. Он не умел быть сладеньким, и поэтому изнеженные люди называли его суровым и жестоким. Но, несмотря на то, что после его кончины прошло уже много лет, на монастыре до сих пор лежит неизгладимая печать его трудов.
Жизнь в Лонговарде сурова: там не до шуток. В вино аскезы там не доливают водичку, но всегда пьют его неразбавленным.
Иеромонах-крестьянин
Подушкой для отца Илии были шалфей и чабрец, а одеялом – фисташковые деревья и кусты можжевельника. Он сеял, жал и молотил, копал землю, сажал деревья, обрезал ветви и собирал виноград, пас овец, доил их и делал из их молока сыр, чтобы у монастыря были хлеб и вино, маслины и оливковое масло, молоко и сыр. Этот маленький ростом монах, как и все другие монахи-земледельцы, в буквальном смысле оставил свою плоть и кости на принадлежащих монастырю горных склонах. Те из соседей монастыря, которые не отличались благочестием, часто с завистью говорили: «Богат монастырь», – но не замечали того, благодаря чему он был богат. Монахи один рядом с другим возделывали каменистую почву острова. Такая земля может приносить урожай, но для этого с ней нужно много чего сделать, а часто, несмотря на все усилия, она даёт намного меньше, чем получает. Земледелец – это человек, всегда живущий надеждой.
Как-то раз я зашёл в келью к отцу Илии.
– Батюшка, у вас вся келья почернела. Её бы побелить.
– Я, сынок, не знаю, какого она цвета: двадцать лет я возвращаюсь в неё ночью и ночью выхожу.
Одним летом мы праздновали Преображение в домовой церкви семьи Драгаци. На обратном пути он увидел, что каменная стена, ограждающая монастырское поле, в одном месте обвалилась. Он сказал мне: «Бери священные сосуды, садись на мула и отправляйся в монастырь. Я починю стену и приду в монастырь к трапезе».
И действительно, лишь только раздался последний удар малого колокола, созывавшего на обед, в монастырь поднялся обливающийся потом отец Илия, чтобы успеть к общей трапезе. В монастыре было и такое правило: в праздник все должны присутствовать на общей трапезе. Монастырский устав нужно исполнять в точности и относиться к нему с благоговением. Для того чтобы в киновии жизнь оставалась размеренной, каждый должен прилагать большое старание. Являться вовремя в церковь, на трапезу, на послушание – всё это требует труда. Хорошие монахи во время исповеди называли и такой грех: «Нарушал устав монастыря», – чего я никогда не слышал от молодых. После трапезы мы с отцом Илиёй сели на деревянную кровать в его келье.
– Отец Илия, то, что Вы после всенощной и литургии остались чинить стену, это не слишком? Её мог бы починить кто-нибудь другой.
– Дорогой мой Манолис, «кто-нибудь другой» – это всегда я: и сегодня, и завтра. Я уже много лет живу в монастыре, но никогда не искал кого-нибудь другого.
– Да, но если
– Эта кровь, сынок, прогнала бы беса, и он никогда уже не мог бы спокойно находиться рядом с этой стеной.
Я получил этот урок в 1957 году и помню его до сих пор. Благодаря ему я, слава Богу, избавлен от пагубного осуждения моей братии («Кто оставил здесь этот горшок?» – «Это я забыл его вчера.» – «Убери его, и не жди кого-нибудь другого, кто сделал бы это за тебя»).
В храме отец Илия служил очень просто: он служил для того, чтобы служить. Его голос был не очень красив, в нём были слышны жалобные нотки, но это было не из-за его постоянной усталости, а оттого, что он видел, что молодые монахи не питают любви к своей матери-земле и не хотят трудиться своими руками. Если бы он был жив сегодня, то увидел бы чудо, совершённое по его молитвам над нашим братством[199].
Я часто спрашивал его о годах немецкой оккупации и о том, как немцы держали его в тюрьмах на материке, но он в ответ говорил всегда одно и то же: «Бог да простит того, кто меня предал».
У отца Илии был особенный дар от Бога смотреть людям в глаза: не похотливо, не лукаво, не испытующе, но кротко и мирно. Одним лишь взглядом он передавал другому человеку своё состояние, так что тот даже не понимал, откуда оно у него появилось. Такой дар мне редко встречался.
Он, подобно всякому доброму домостроителю благодати[200], тихо и мирно почил в своей нищей келье и был погребён с прочими отцами на монастырском кладбище как истинный борец и мученик киновиальной жизни. Когда один святогорский старец услышал, что мозолистые и сухие руки отца Илии уже скрещены и связаны[201], то сказал следующее: «Братья, когда Адам перестал возделывать рай и заботиться о нём, но стал заниматься самим собой и искать себе удовольствий, то Бог изгнал его оттуда. Я очень боюсь, что мы, под многими предлогами оставившие заботу об Уделе Богородицы, также будем изгнаны Ею и окажемся вне этого земного рая».
Рыба в монастырском море
Одно из самых красивых зрелищ видимого мира – наблюдение за поведением рыб в море, и если у человека есть возможность опускаться в морские глубины, то там он может увидеть нечто подобное красотам наземного мира, а то и превосходящее их по красоте. Там можно увидеть сады из водорослей и кораллов, небольшие холмы, обросшие всевозможными подводными растениями, на которых стаями пасутся рыбы. Глаз радуется этому зрелищу, в то время как слух наслаждается тишиной. Рыбы ни кашляют, ни блеют, но живут и растут, как и все прочие творения. Лишь движения выдают в них живых существ.
А теперь давайте представим подобную картину посреди монастыря. Одной такой рыбой был отец Сампсон в Лонговарде. Лишь по движениям можно было догадаться, что эта маленькая рыба жива. Много лет я думал, что у него есть слух, но он лишён возможности говорить. «Вот счастливчик, – думал я, – Бог связал ему язык, чтобы он не грешил. «Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный»[202]». И лишь спустя сорок лет я услышал, как он читает девять песней: «Поим Господеви, славно бо прославися» (чтение этих песен было одним из преданий, оставленных монастырю святыми колливадами)[203]. Я благодарен Богу, Который сподобил меня познакомиться с такими подвижниками. Едва став монахом, отец Сампсон закрыл свои уста, оставив свободными для исполнения послушаний лишь руки и ноги. Эконом монастыря не успевал произнести до конца его имя, как он оказывался рядом с ним, готовый исполнить любое приказание. Каждый, кому в монастыре нужна была помощь, кричал «Сампс!» и был уверен, что в ответ не услышит «сейчас», или «подожди, я занят». Для отца Сампсона на первом месте была помощь другим, а потом уже его собственное послушание.