Люди, горы, небо
Шрифт:
– Ну чего ты, словно выброску проглотил? – подтолкнул его Шумейко, выводя из состояния шока. – Давай веди, показывай, где у вас тут жилье, где остальная братия… Веди, а то сам найду, и тогда уже не рассчитывай на снисхождение.
И Васька сперва нерешительно, а потом все живей и даже с охотой повел его, вовсе не думая удирать, но на что-то, видно, рассчитывая, на какой-то не совсем приятный для его конвоира ход событий. Довольно скоро уперлись они в землянку, основательно замшелую, давненько уже сооруженную безвестным охотником, промышлявшим в этих местах либо зайца, либо еще какого зверя. Подслеповато мигало оконце – жаль, электричество
Еще не оглядевшись как следует и не дав возможности, чтобы рассмотрели пообстоятельней его самого, он сказал с накалом в голосе:
– Здорово, деклассированные элементы! Принимайте рыбоохрану в гости!
«Деклассированные элементы» не поспешили, однако, привечать его, каждый на нарах занимался чем-то своим: кто-то ел, кто-то пил, кто-то сеточку чинил – вот в таком примерно раз и надолго установленном ритме; правда, один еще слюнявил толстым пальцем колоду карт – карту по карте в отдельности, ¦- перебирал их со значением, гадал на себя, на свою судьбу. Видно, ничего ему карты ко времени не подсказали о столь неожиданном, даже зловещем визите рыбинспектора, и он раздраженно отбросил их. Встал, прошелся перед инспектором петух петухом, довольно независимо.
– Брось придуряться. Кто таков будешь?
– Я же сказал, повторять не люблю. Не глухие.
Картежник угрозливо повернул крутую, в морщинах
шею, нащупал глазами притормозившего сзади у двери Ваську Шалимова.
– Навел?
– Сам навелся, – вскинулся Васька, – даже фонариком дорогу мне присветил.
Картежник – видно, он здесь верховодил – отошел к нарам, к дощатому столу.
– Что ж, садись, так и быть. Ночной гость - его жалеть надо, это точно. – И вдруг, меняя интонацию, бросил кому-то через стол: – Ну-ка, Федька, дай ему в зубы, чтобы дым пошел!
Федька, изворотливый типчик лет за тридцать, живо скользнул с нар, встряхнул на ходу пачку «Беломора», ткнул свесившийся мундштук в самые губы инспектору.
Шумейко отвернул голову и вытащил папироску пальцами.
– Немного повежливей, – проворчал он, – не люблю, когда на меня замахиваются хотя бы и шутя…
Ощущение боя, борьбы, напряженности жизни – вот к чему он не то чтобы стремился сознательно, но от чего по крайней мере не старался увильнуть, уйти в сторону; кому-то нужно делать опасную работу, а ему нравилась такая работа, если, конечно, вдобавок она обеспечена надежными тылами, уверенностью в своей правоте. Он считал, что выбрал эту работу не потому, что она сулит некие преимущества, а в силу внутренней потребности, потребности лично конфликтовать с людьми, пытающимися создать свое благополучие нечистыми средствами. Таких он откровенно ненавидел сызмала, и чем дальше старел, тем больше ненавидел.
Подавшись вперед, он рванул на себя грубо сколоченный стол, выдернул с «мясом» вкопанные наглухо березовые ножки. Все, что было на столе (одна лишь коптилка прилепилась выше на полке), шелестя, дребезжа и расплескиваясь, съехало вниз, загрохотало по земляному полу. Браконьеры отшатнулись, когда он, сколько позволял потолок землянки, замахнулся на них.
– У меня сейчас ни флегмоны, ни коросты, ни кровавого поноса, – сказал он со скрытым смыслом и медленно опустил стол на прежнее место, в разрыхленные лунки. – И мне в общем сейчас ничего не страшно. Советую помнить это.
Картежник ошалело на него посмотрел, никак поначалу не выражая своих чувств.
– Садись, – сказал он еще раз, – садись, потолкуем сурьезно. Если Мы здесь мешаем, то можем и уйти. Какой я тебе браконьер или там хищник? Я трудящийся человек, шофер автоколонны, использую свой потом заслуженный отпуск на лоне природы. В кои-то веки раз… Ну, допустим, я даже хочу произвести мелкую комбинацию. Ружьишко, слышь, у меня пришло в ветхость, а хорошего задаром не достать. Вот отвезу в Петропавловск килограммов пятнадцать икры – и будет ружье хоть какое. Только и всего дедов. Больше и даром не надо.
Шумейко сел на чурбак, все так же недвусмысленно сунув руку в карман.
– Слушай, комбинатор, здесь твой номер не пройдет. Много вас таких-то, чтобы каждому по пятнадцать кило икры на рыло. Я тебе здесь сладкой жизни не обещаю, понял?
Теперь уже браконьер озлился.
– А мы у тебя и спрашивать не будем. Хватит нас ужо пужать, – сказал он, – мы ужо пужатые. Знаешь, если будешь горлохватничать, то можно и проучить для острастки… Что, думаешь, такой ты несокрушимый, да, столами жонглируешь, да?..
– Давай, давай, – сказал Шумейко, – интересно говоришь, да и за предупреждение спасибо. – Он прислушался, нет ли какого шороха снаружи, не идет ли Сашка, покамест слабо соображая, как выйти из неопределенного положения, в которое он попал, и выйти с честью, и в то же время припереть это сборище к стенке, добиться улик; потому что улик, кроме одной сеточки, у него не было, их предстояло еще отыскать; угрозы же картежника без свидетелей со стороны инспектора не имели юридического веса, картежник всегда сможет от них отпереться.
И тут вмешался из четырех пришлых, включая Ваську Шалимова, знатока здешних угодий, какой-то дед не дед, но старообрядческого вида мужчина, взял на себя роль миротворца. Хитрый был дед, и из хитрости говорил успокоительные речи, лил бальзам на мозги взбудораженного и, видно, какого-то шального инспектора: кто кого убьет при таком инспекторе, заранее не предугадаешь.
– Э, нет, милок, – погрозил он узластым пальцем главарю, – угрозы твои странные. Человек может бог знает чего вообразить. Поймался, милок, стал-быть, отвечай по закону. Ведь как оно было, когда -рыба шла по Камчатке скопом? Лови от пуза! Ешь не хочу! А сейчас той картины уже нет. Надоть хочь бы остатки сохранить, приумножить, стал-быть. Вот они и сохраняют, которые на службе охраны. Блюдут интересы государства – тут худого говорить не моги, милок… Тут надоть миром, потому как рыбы-то у нас и нет ей… И перед законом чисты мы – так, разве на ушицу пымаем да под рюмочку…
Говоря это, ублажая ровным голосом, усыпляя плавными жестами, гипнотизируя тусклыми слюдинками глаз, застланными как бы даже слезой, манипуляцией какой-то вытолкнул он на середину стола бутылку пятидесятишестиградусной, огладил ее любовно, сковырнул шершавым пальцем пробочку. Стукнулась она рифленым торцом и закатилась куда-то.
– Верно замечено в народе; «долгоиграющая»! – воскликнул дед, приходя чуть ли не в неистовство от умиления, – Очень для мужеского нутра пользительна.
– Русское чудо, – нехотя поддакнул главарь.