Люди, горы, небо
Шрифт:
Тем временем на песке запылал костер, готовился обед, рыбаки пошли в палатку за припасами.
От чая инспектора не отказались, но ведь только так говорится – чай. Наелись плотненько, тем более что и своего припаса в общий котел добавили.
– Ну вот и спасибо за чай, теперь до ужина можно терпеть наравне с голодным, – пошутил Потапов; он вообще слыл шутником; и, как видно, уважали его и, уж во всяком случае, не опасались, даже наган под пиджаком не производил впечатления.
– Куда, Прокопыч, путь держите, если не секрет? – спросил Никодим Сергеич, сгоняя с непокрытой головы комаров.
– Какой секрет? Вверх двигаем, вот к эвенам на балаганчик заглянем, как у них там, выполняется план по вылову или нет.
Генка предупредительно качнул толстым пальцем и даже повертел им, как буравчиком, в воздухе.
– Темное место этот балаганчик, особливо же чуть подальше. Владение такое: ни вы туда, потому что вроде как уже край вашего района, ни с другого района туда не заглядывают. Бесхозное владение.
Шумейко уже что-то слышал о браконьерах, устроивших себе логово в тех краях, хотя никто и не видел, где оно расположено. Говорили только, что встречали на реке незнакомых и не сельской повадки мужчин, да и Васька Шалимов в той компании был замечен. В поселке Шумейко встречал Ваську не раз, по соседству, через ряд, в кино сидели, но побеседовать не нашлось резона; вот поймать бы его, как говорится, с поличным….
В тополях чисто вспрянули дымы коптилен – как бы жертвенники некие курились, и сквозь дощатые балаганчики сквозили, веяли над рекой закусочные запахи с горчинкой, с копотью такой…
Брехала собака эвенов, чахлое дитя тундры и сопок, знаменитая тем, что прятала на ночь в песок кружки, миски, а то, вылизав предварительно, разбрасывала вокруг – не теряя, впрочем, из поля зрения…
На балаганчике выпивали знакомые ребята из поселка, хотя до дому отсюда было совсем не рукой подать, да и на лесоповал, где они работали…
– Сунут эвену пол-литра, – сказал, нахмурясь, Потапов, - так он за пол-литра им всю рыбу с коптильни отдаст. Ишь, раздухарились – им и рыбнадзор не помеха!
Семья эвенов обедала поодаль – хлебали уху из общей миски отец, мать и сын, заядлый удильщик, гроза гольца и микижи. Завидев представителей рыбнадзора, потеснились радушно, предложили отведать ушицы. Шумейко смутился и нерешительно сказал:
– Да нет, спасибо, в другой раз. Мы тут недавно подзакусили плотненько.
Тем временем Потапов обошел юкольник, или, как его чаще называли, балаганчик и обнаружил в кустарнике хилую пристроечку, откуда тоже валил дым; то коптили свою рыбу пришлые ребята… В поселке особенно не покоптишь, дым выдаст, а здесь нужно еще высмотреть в кустах… дыма на балаганчике хватает.
– Вот что, парни, – сказал Потапов, морщась от нежелания проявлять власть, приводить в действие тяжелую машину закона, – вы эту рыбу сымите с вешал, а остального я не знаю.
Вмешался Шумейко и, пожалуй, впервые сказал круто наперекор:
– Да нет, зачем рыбу оставлять? Рыбу мы заберем, сделаем все честь по чести.
Парни, надо отдать им должное, на рожон не полезли, хоть и водку только что пили и вид имели красный, возбужденный. Один, правда, сказал с досадой:
– Тоже поймали хищников! Хищники – они вон, в протоке, берлогу себе устроили. Поди, из самого Петропавловска прилетели, да и не безоружные, – вот то хищники!
Шумейко живо к нему повернулся.
– Где?
– Нашел дурака: рыбу забрал, деньги по акту сдерешь да еще скажи где…
На щеках у Шумейко жестче выперли скулы.
– Ладно. Сами управимся. Найдем. Вам - свое, а тем – свое. Вы тоже овечками не прикидывайтесь.
Решено было остановиться здесь на ночевку. Шумейко знакомился с хозяйством балаганчика, с объемом лова. В этом году, например, при всеобщем запрете вылова лосося разрешалось все же на душу коренного населения – эвена, ительмена либо коряка – заготовить пятьдесят килограммов. Вот из такого расчета и составлен был план для оленеводческого колхоза, и уж сам колхоз выделял своих людей для рыбалки, для организации коптильного балаганчика.
– План – выловить именно лосося? – переспросил Шумейко. – А карась что, не годится?
Потапов, отойдя от обиды, вызванной отменой его распоряжения, затрясся от сдерживаемого смеха.
– Кунджа, микижа, кета, словом, лосось – вот лучшая рыба для эвена. Карасей они не любят – говорят, кости карася у них между ребрами выходят. Чуть пойдет лосось – хлеба они не едят, не покупают, целиком переходят на рыбу.
Эвен тоже засмеялся, сказал, что лучше кеты хлеба нет. Он был тут старшим, на балаганчике, несколько его рыбаков перебирали на уловах сети. Поражало на балаганчике обилие отходов при разделке лосося, валялись повсюду алые пласты рыбы, усеянные мухами, небрежно обрезанные мясистые хребтины, черная, уже запекшаяся, чавкала под ногами икра; лежала она и на бревнах - подсыхала для собак.
– А почему ее не засаливать? – ужаснулся Шумейко. – Какое все-таки пропадает добро!
– Да ведь они не любят соленую рыбу. А тем более икру – ее надо уметь еще засолить, сделать как полагается. Засолили как-то тут бочку, а она протухла. На икру специалист нужен. Икра без соли портится. Ее ведь не закоптишь. Ее в лед разве…
Молча и угрюмо шагал Шумейко по растоптанной, как бы еще волнующейся и вздыхающей плоти лосося, по нежной, кое-где сбитой уже в сухие смольно-вязкие комья икре, заглядывал в юкольники – коптильни, в одной из которых в непроглядном дыму сидела согбенная морщинистая эвенка в ветхом платьице и мягких ичигах. Подвязывала рыбу к вешалам, подсыпала в огонь душистые опилки… И, занимаясь своими обязанностями, между делом, будто мало ей было дыма, от которого слезились глаза и кожа собиралась складками, – курила она между делом короткую изгрызенную трубочку. Извечно заученными казались ее движения, раз навсегда был установлен круг ее желаний •- копченая, без соли, юкола, табак, который и курить можно и пожевать, водка, если поднесут, крепкий чай и работа. Шумейко уважительно наблюдал, как ловко, даже бесстрашно она орудует остро заточенным ножом, в два приема пластая крупных чавыч и нерок, – в два приема, небрежно и точно. Она умела делать свою работу с четкостью автомата, хотя едва ли уже видела самое рыбу, которую привычно пластала, – почти ослепла в постоянном дыму.
Шумейко спросил у эвена о плане, много ли рыбы уже сумели взять. Эвен назвал неутешительную – против плана – цифру.
– Да-а, планово они своего не вылавливают, ленятся или черт их знает, – уныло заметил Потапов, – но зато беспланово ловят сколько влезет и даже больше. Ведь примерно сказать, они искони на рыбе живут и фактически ничего другого, кроме разве оленины, не едят. Вот и установи им здесь запрет на лов… Для приезжего русского лосось, можно сказать, забава, лакомство, а у местного жителя это привычная пища.
За мелкой суетой и малоприятными разговорами о добыче и использовании лосося не заметили, как и сумерки наступили. Вроде и вид здешней природы ничем особым не выделялся, но вот вдруг прорезалась во всей красоте ранее скрытая облачностью рафинадная глава давно притихшего вулкана.
Шумейко приостановился, дивясь.
– Ишь ты, зуб мудрости какой…
Уже и солнце село, а вулкан все пламенел – тихо истлевал и палево плавился снег на его склонах, на комканой филиграни отрогов.
– До чего же на Камчатке часты вот такие, ну, откровения, что ли, природы, – вздохнул Шумейко, не привычный к высоким словам, да и к тонким душевным движениям тойсе. И обернулся к эвену – уцепистому и неровному какому-то, будто в несколько узлов его вязали, а он нет-нет да и выпрямлялся. – Так как же нам с планом теперь быть? Оставишь своих оленеводов без рыбы? Да и ездовых собачек?..