Люди, горы, небо
Шрифт:
Шумейко выбрался наверх и, подстелив телогрейку, сел на корме, среди швабр и порожних ведер. Легко журчала за бортом вода. Мелко подрагивал двигатель, тутукал себе очень ритмично, даже в сон клонило. Но спать здесь было ни к чему, невзначай и в воду свалишься – бортового ограждения нет, лишь узкий привальный рантик вокруг надстройки. И, впадая в минор, вызвал он в памяти образ той самой докторши, Аиды Воронцовой. Не так уж много обитало в поселке народу, чтобы за полмесяца не присмотреться, особенно к женщинам. Старый и уставший уже холостяк, он приметил тут, кстати, и вдовушку одну, Катю Шалимову.
Хороша была вдовушка, молода была, задевала его раза два, коли случай подвертывался, косила карими, с электрической искрой, глазами. Работала то ли учетчицей, то ли приемщицей в леспромхозе, особенно не задавалась, но и цену себе знала. И хотя Шумейко смотрел иногда ей вдогонку, когда уже был уверен, что Катя не обернется, а все ж чаще думал о тонкой докторше. Не найдет она мужа, что ли? Вроде бы и пора…
Вышел Саша подымить дрянной папиросой, освежиться на ветерке – отдал руль Гаркавому.
– Ну как, морячок, к гражданке привык уже? – спросил между прочим Шумейко, убедившись сегодня, как свежи еще и остры в памяти Саши Семернина картины напряженной флотской жизни, суровых будней пограничного корабля; быть может, не зря он сразу же устроился на катер рыбинспекции, бродит в нем это вот самое воинственное, непримиримое к безобразиям и всяческому непорядку; душа не покоя, а бури ищет.
Саша лишь плечами двинул, сказал само собой разумеющееся:
– Дак чего мне привыкать, коли я здесь родился, здесь до службы школу кончал, работал… домой приехал… вот и все.
Шумейко поулыбался незаметно – видно, чему-нибудь своему, и неожиданно было его признание:
– Напоминаешь ты мне меня самого в эти же годы. Правда, я поважней был, в своем краю знаменитость. Орден за финскую кампанию сверкал на груди моей широкой, и палочка такая изящная, из самшита, – тогда без палочки я не ходил.
– Это вы после финской хромаете?
– Да.
– А я думал – в Отечественную подшибли.
– В Отечественную тоже было всякого, как-нибудь соберусь расскажу.
И тут в ответ на улыбку старшего инспектора Саша тоже заулыбался, проговорил с расстановкой:
– А вообще здорово, что вы сейчас будете старшим у нас. С Потаповым я все время в споре, то и дело расходимся на контркурсах. Он вроде и неплохой мужик, но неразворотливый какой-то и хочет всем угодить. А здесь такая работа, что постоянно нужен маневр, помноженный на скорость и натиск. И вот чего поменьше нужно, так это угождать.
Шумейко встал, и неустойчивый катеришко сразу дал основательный крен на правый борт. Привычно вгляделся в берега, заросшие лесной чащобой, похлопал себя по карманам в поисках папирос. Саша протянул ему мятую пачку «Лайнера», чиркнул красивой японской зажигалкой. Затянувшись раз-другой, старший инспектор облегченно выдохнул дым.
– Считай, что мы с тобой сошлись характерами, – сказал он мотористу. – И пожалуй, даже взглядами на жизнь.
В следующую секунду, выронив папиросу, он согнулся от острой боли в боку.
5
Игорь Шумейко после двух войн лежал на операционном столе, чтобы не соврать, не менее трех раз. Но впервые его оперировала симпатичная девушка и впервые операция считалась пустяковой: удаляли аппендикс. Ведь вот только накануне тайно думал он об Аиде Воронцовой, и надо же было случиться, чтобы свел его с ней именно приступ аппендицита. Правда, она не была хирургом, но врачебная практика в здешних поселках невольно приводит к тому, что терапевт рано или поздно становится хирургом – по совместительству. Тем более что не боги аппендиксы удаляют.
Воронцова немного знала, кто лежит на операционном столе, имела уже представление, и пациент чем-то ей нравился. Промокнув салфеткой капли пота на лбу, она посмотрела Шумейко в лицо с улыбкой, хотя узкие стекла очков блеснули лезвиями.
– Ну и кижуч у вас был! Сразу на него наткнулась…
– Правда, кижуч? – как будто даже обрадовался Шумейко, хотя не столько тому, что она сравнила аппендикс с лососем, сколько необычно приветливому звуку ее голоса,
- Думаю, что теперь вы разрешите ловить мне рыбу, а?
В противном случае не отпущу вас со стола, – грозно подшучивала она, уже отходя и сдергивая с лица марлевую повязку.
– Ради бога! – в тон ей сказал Шумейко, слабо ворочая языком. – В любое время дня и ночи! Поезжайте, ловите, только так, чтобы мы – в одну сторону, вы – в другую. Самое милое дело, когда врозь…
Она улыбнулась уже издали – устало, даже измученно:
– Еще лучше, пока вы находитесь в больнице.
В палате Шумейко прислушивался к разговорам больных и выздоравливающих, сам же больше необщительно помалкивал, читал старые журналы. Однако вскоре выяснилось, что его сосед по койке, служащий леспромхоза, некто Бескудников, – завзятый механик.
Я такой, – втолковывал он Шумейко, – я с детства на механизмах тронутый. С материка кто что везет, ну, гам виноград, фрукты, персики, а я инструмент, железки, капроновую снасть, всевозможные спиннинги… Ежели у меня какой шурупчик и неправильно, с косиной ввинченный, дак это рыба: люблю удить, люблю балычок, да и соленку, да и всякую, словом…
Кто-то обросший с койки поодаль ввязался в беседу, потому что рыба была темой больной, непреходящей, извечной:
Дак у нас что за рыба? Самая рыба – в устьях реки, там она еще свеженькая, серебристая, хотя и с мелкой икрой. Ить это так, по природе, не срок ей – с мелкой, значит, икрой… А до верхов, – ну, примерно, к нам, - дойдет покель, обтерхается, зарозовеет, уже и скус мяса не тот, ить правда же?..
Бескудников важничал и хвастал:
– При нашей технике мы запросто можем и в устья двинуть, на свежачка. У меня лодка – да ни один инспектор за ней не угонится, куда ему… У меня на лодке, скажем, «Москва-10» двигатель, а на катере рыбоохраны в два раза посильней. Дак что? Я запросто уйду. Пусть даже и мотор послабее, зато винт маленький, многооборотный. Опять же, если недостаточно будет, спарю моторы! Я уже спаривал, брал у соседа – здорово! Куплю еще один – тем более будет свой, оно всегда надежней…