Люди, горы, небо
Шрифт:
Я уезжаю. Мне невыносимо здесь оставаться.
Идет дождь. Из окна автобуса видно, как бежит Катя, – пусть бежит, мне все равно, я-то уже устал за ней бегать. Вода течет по стеклу, окрестности размыто просвечивают сквозь ее струйки – точно такие пейзажи у Клода Моце. Катя тоже размыта, вся она оплывает цветными кляксами. Я смотрю на нее, стиснув зубы, – нельзя стереть изнутри это море дистиллированной воды, смешанной с кричащими красками Домбая. Я могу только лишний раз протереть очки.
Я смотрю, как заливают Катю потоки воды, и у меня такое ощущение, что она тонет, что ее крутит на месте, словно в омуте. Мне хочется закричать и выбежать из автобуса, броситься в омут. Но я сижу неподвижно, стиснув зубы. Рвать – так сразу. Мне это и проще, собственно говоря. Я же мужчина.
Я даже думать о ней не хочу. Я думаю совсем о другом.
Интересно, как сложится жизнь вон у той девчонки, что выскочила под дождь голышом, в чем мать родила, – одни только бусы мелко алеют на пузатом тельце? Какие страсти ее потрясут до глубины души? Что она испытает и совершит? Именно она, гордая женщина гор, уже лишенная всех и всяческих кастовых и узконациональных предрассудков, поправшая условности, которые мешали в полную силу расцвести ее бабкам и прабабкам?
За Тебердой дождь иссякает. Сырой воздух, упруго бьющий в щели между стеклами, пахнет недозрелым арбузом. А в Черкесске уже совсем сухо.
Хочется выпить чего-нибудь горячего.
– Можно чаю? – спрашиваю я в закусочной на базаре.
– Пфе! – презрительно говорит дородный буфетчик-черкес.- Какой чай? Чай, кофе, какао – это в диетической столовой.
Я долго ищу эту диетическую столовую, но безрезультатно. Мне уже хочется не столько пить, сколько есть.
Забредаю в какую-то харчевню на окраине города. Дело к вечеру, и здесь, собственно, не едят, а пьют. Сонмища черкесов, сдвинув столы, шумно разговаривая, глушат стаканами сухое вино. Почему-то одеты все плотно, в неисчислимое множество разных легких курточек и пиджачков, плащей и черкесок. Не подумаешь даже, что лето.
Прямо над моим столиком – винный бочонок, обитый медными обручами. Из кухни вкусно пахнет подсушенным деревом – не то березой, не то ольхой. В открытую дверь напротив видно, как трепетно мерцают угли в дырах поддувала.
Я не знаю, какое здесь вино, но борщ – гнусный. Черная картошка, прокисшее сердце (неизвестно чье), тусклые нити капусты… Одним глазом смотрю в газету – на четвертой странице мелким шрифтом сообщение о том, что в Гонконге вспыхнула эпидемия холеры.
По столу ползают крупные, с прозеленью и синевой на спинках, мухи. Какой уж тут аппетит! Вместо обеда выпиваю теплого безвкусного пива – оно хотя бы никаким образом не ассоциируется в сознании с той холерой, что свирепствует в Гонконге.
Душно и нечем дышать в таких харчевнях после чистого, как неразведенный спирт, тонизирующего воздуха Домбая.
До отхода рабочего поезда (он дотянет меня до узловой станции) остается не больше часа.
Невозможно все-таки смириться с тем, что Катя будет ходить в горах, а мне уготована судьба какой-нибудь сонной Муси Топорик, Не исключено, что рано или поздно Катя станет такой же ярой и прославленной альпинисткой, как знаменитая француженка Клод Коган. Правда, участь Клод печальна – она погибла в горах.
Ну что ж, волка бояться – в лес не ходить. А у Кати что-то есть… Какой-то удивительный в ней нравственно-психический сплав. Нервная сила, позволяющая поднимать вес, какой поднимать, судя по ее внешности, Кате просто-напросто нельзя. И эти качели, и древесный листок, прикрывающий нос от шелушения, и встопорщенная маленькой грудью трикотажная тенниска.,. Что-то в ней от Жанны д’Арк – и от Дюймовочки.
Я неторопливо бреду на вокзал, покупаю билет, сажусь в игрушечный вагончик. И вдруг начинаю упрекать каких-то бесплотных, неосязаемых оппонентов, моих явных недоброжелателей. Странные люди, думаю я о них. Они считают, что можно запретить человеку ходить в горах, если он любит горы. Что можно закрыть от него небо, если он тянется к нему. Что можно убедить мужчину в неблаговидности посягательств на девушку, если она его не любит. А может, еще полюбит, если мужчина не спасует, если он будет драться за эту любовь, докажет, что он ее достоин. А драться за любовь -- это не значит вымаливать ее.
Э! Если бы человек время от времени не нарушал каких-то вроде бы общепринятых правил, не преступал границ якобы недозволенного, мир погряз бы в ханжестве и чистоплюйстве.
Километрах в трех или четырех от Баталпашинска я прыгаю из вагона на ходу – эти рабочие поезда плетутся, как стефенсоновские колымаги. Тем не менее руку я ободрал.
Первая моя забота – врач, настоящий врач: нужна кардиограмма, вот что мне нужно. Черт побери! Мне предстоит работать в горах, и тут уж, прошу прощения, я позиций не сдам. Мне бы только знать доподлинно, что там у меня внутри, насколько все это серьезно…
Не стану говорить, какого труда стоило проникнуть в Черкесске в поликлинику и добиться приема у врача. Я ведь как с неба свалился. Но все мои мытарства все же вознаградила кардиограмма… О, какая кардиограмма!
Утром, после кое-как проведенной в сквере на скамейке ночи, я уже сидел у посеребренного временем дедули, и он мне тихо и подробно что-то втолковывал. А я понял только одно: в работе сердца никаких отклонений от нормы. Что? Декомпенсация?.. Но, молодой человек, я не вижу причин: у вас ни артериосклероза (да и с чего бы в таком цветущем возрасте?), ни гипертонии. Бояться декомпенсации, таким образом, не следует. Невроз, нервное переутомление, видимо. Вы основательно потрудились в свое время, устали… Кроме того, что-то лишает вас покоя, не правда ли?
Речь милого дедули в пенсне звучала для меня сладчайшей музыкой, прямо глаза от умиления начало пощипывать. Чтобы не спугнуть неожиданной благости, я с напускной грубоватостью бормочу:
– Невроз! Этак вы еще скажете, что у меня шизофрения.
Врач говорит со смешком:
– Нет, что вы, что вы, этого я не скажу. Впрочем, сейчас известно, что есть попытки лечить шизофрению не чем иным, как кислородным голоданием. Высотой. Не исключено, что вскоре шизофреникам начнут в принудительном порядке предписывать занятия высокогорным спортом, хе-хе… В наше время, знаете, ничего удивительного. – Он снял пенсне, близоруко прищурился. – Ну-с, пока всех благ… беспокойный вы человек. Альпинизм практически не противопоказан. Но перегрузок остерегайтесь. Любое сердце вещь в сущности не сугубо надежная. Вот так-с…
Я ликую. Теперь нужно успеть, чтобы Катя не ушла через перевал в Сухуми. У меня есть деньги, мы останемся еще на один поток, и я повторю все сначала. А нашему эскулапу я вставлю-таки фитиль… Он меня долго будет помнить, жалкий перестраховщик! Я чувствовал, что он малость передергивает по неопытности. А уж важность напускал!
Что ж, кто-то теперь подумает обо мне: вот же фанатик альпинизма, все-таки возвратился. И будет прав, хотя никакой я не фанатик и могу сказать, что возвратился из-за любви к девушке. Кто-то шепнет обо мне: ага, не выдержал, приехал, вот она какая, эта любовь, вот что с нами делают девчонки. И будет прав, хотя и тут я готов возразить: ведь что такое любовь, как не стремление достичь труднодоступных вершин, где небо задумчиво и проникновенно, как… ну да, у меня нет и не может быть другого сравнения… как глаза Кати Самедовой?!.