Люди, горы, небо
Шрифт:
– Катя, я тебе помогу.
Отходим в сторонку.
Катя без звука отдает веревку и запрещающе растопыривает пальцы над кошками – нет, кошки она понесет сама. И при этом ни слова упрека, но и ни слова благодарности. Я настаиваю. Но нет – кошки она понесет сама.
У нее усталый взгляд, запавшие щеки – и мелким жемчугом оторачивают губу капельки воды. Вот что сделал с нами этот проклятый дождь!
Я не знаю, каким образом мне удается еще идти. Я иду с закрытыми глазами, изредка упираясь лбом в чей-то рюкзак. Ноги подкашиваются. Боюсь упасть. Мне бы только дойти до лагеря – любой ценой. Хоть ползком.
Какие-то клочья мыслей в голове. Что-то пытаюсь думать о Самедовой. Кто
Задним числом я пытаюсь оправдаться хотя бы перед самим собой, доказывая себе, что у женщин это в крови – семижильность, что неспроста же они легче мужчин переносили в годы войны блокаду, что и в горах не раз бывало, когда парни замерзали насмерть, а девушки оставались живы. И по совести отвечаю на этот последний резон, что они оставались живы не столько благодаря биологическому запасу прочности «на материнство», сколько потому, что их партнеры по восхождениям вели себя как настоящие мужчины, до последнего часа заботясь о них и отдавая им последнее тепло своих уже обреченных тел.
Вот как это бывает, если ты настоящий мужчина! Если ты джентльмен, черт побери!
Саморазоблачительные размышления помогают мне держаться, они как возбуждающая инъекция. Но потихоньку все же отстаю. Вот уже и Ким почему-то оказался впереди.
С удивлением замечаю, что поверх рюкзака у него прикручена кошка, которой раньше ее было. Конечно, он взял ее у Кати. Он хотел взять обе, но Катя обе не отдала: семьсот пятьдесят лишних граммов она честно, на пределе сил, несет до лагеря. Вот так должно быть, Тутошкин, если мужчина не то что обладает какими-то там сверхположительными качествами, а элементарно имеет капельку совести. О сверхположительных качествах сейчас лучше помолчать.
Но и в лагере мне еще долго не дает покоя эта постыдная сценка с веревкой и кошками – подспудно напряженная, хотя и разыгранная в темпе, почти на бегу.
Ее напряжение держит меня точно в тисках и сейчас – в палатке, в столовой, в бассейне, где вода почти на градусе замерзания… Но я купаюсь в ней, чтобы разом снять с себя тупую разбитость в теле и озноб.
Мне уже лучше. Я даже позволяю себе поразмышлять на отвлеченные темы – и о себе и о других. Впрочем, не совсем уж они и отвлеченные…
У меня трудовая биография. Я с четырнадцати лет уже стоял за станком. Со времен «ремеслухи». Я полюбил свою работу металлиста, а она достаточно трудоемка. Я постарался, чтобы она стала для меня интересной и значительной. И уже в сорок четвертом военном году я мог предвидеть, как сложится вся моя дальнейшая жизнь. Уже в сорок четвертом году я самостоятельно решил первую техническую задачу. Мы делали на маленьком заводе авиабомбы. Делали чуть ли не полукустарно – тогда все было поставлено на службу фронту. Так вот, у нас что-то не получалось. Корпус бомбы после отливки в опоке бывал изъязвлен раковинами и разрывами. Газы, скапливаясь внутри корпуса, при остывании рвали металл и выходили наружу. И я нашел простую лазейку из этого тупичка, правда немало просидев над сделанными от руки чертежами. Я предложил класть в опоку вместо цельнометаллического стержня обыкновенную трубу, предварительно насверлив в ней отверстий. Вместо того чтобы с усилием рвать оболочку бомбы, газы свободно улетучивались по трубе наружу. И первый же опыт подтвердил правильность такого решения. Думаю, что те бомбы, корпуса которых мы отливали, сработали безотказно и на Сандомирском плацдарме, и на Одере, и под Берлином.
То была первая моя высота, взятая с бою. Их уже было две или три, когда я увлекся горами.
Кстати, у меня открылись тогда – лет девять назад, сразу после окончания вуза, – каверны в легких. Начался туберкулезный процесс. Врачи советовали обстоятельно лечиться. Я сыграл ва-банк. Вместо того чтобы ехать в санаторий (в те годы еще не так просто было совладать с туберкулезом), приобрел путевку в альплагерь. Не думаю, чтобы это был радикальный способ лечения, одинаково показанный для всех стадий болезни, но меня горы вылечили, и лечение совсем недорого обошлось. От каверн не осталось и следа. Вот еще почему мне дороги горы.
И мне хотелось бы думать, что здесь только прекрасные люди. Этим я не хочу подчеркнуть, что я-то как раз и прекрасен, но мне по крайней мере нечего стыдиться своей биографии. Мне хотелось бы видеть, что здесь трусы, тряпки и люди безвольные долго не живут – ведь не та питательная среда. Но нет, в этом спорте, который держится только на мужестве, выдержке и самообладании, на чувстве локтя, на взаимовыручке, как ни странно, есть и трусы, и эгоисты, и честолюбцы. Я уже говорил об этом, но буду говорить еще и еще. Я буду рассказывать о том, как группа альпинистов, увидев ракеты бедствия в горах, не пришла на помощь, потому что не уложилась бы в контрольные сроки и восхождение не было бы ей засчитано. И справедливо перед строем всего лагеря эти альпинисты были с позором дисквалифицированы.
Мне придется говорить и о том, как люди, в быту нечистоплотные, на службе пресмыкающиеся перед начальством, в горах, наоборот, спешат на выручку товарищу и бравируют пренебрежением к смерти. Бойтесь таких, распознавайте, ведь смелость – отнюдь не существо их натуры, не краеугольный камень их бледной жизни. Она – только откупное за их малодушие в миру, она – попытка оправдать тщету их будничных поступков, она – замаливание грехов перед собственной совестью.
Да, в горах встречается разный народ. Как тут не вспомнить о типе, с которым я имел несчастье подниматься однажды на сложную вершину. Он залезал во время ночевок в спальный мешок, не раздеваясь и не разуваясь, с биноклем на шее, с компасом, пристегнутым к кармашку штормовки, с защитными очками, болтающимися на веревочке, с высотомером и фотоаппаратом. Оснащенный столь внушительно, он спал спокойно. Я не знаю, правда, что ему мешало заодно уж втащить в спальный мешок ледоруб и кошки. Но нет, ледоруб и кошки он пристраивал рядом с собой, чтобы в любую минуту находились под руками.
Так вот, мне до спазма сердечного не хочется в чем-то походить на таких людей. А вчера я смалодушничал. Собственно говоря, и смалодушничал-то на пустяке. И жестокий урок какого-то очень не показного благородства преподала мне девушка, которую я безнадежно люблю. Лучше бы уж кто-нибудь другой…
Ну что ж, для того нас и учат, чтобы мы становились чище и умнее, чем были еще только вчера.
Да, сердце беспокоило меня и раньше. Но я не обращал внимания: пустяки, это от переутомления… Но то, что случилось вчера…
Теперь было бы глупо не посоветоваться с врачом.
Врач у нас – молодой симпатичный ленинградец. Мы толкуем что-то о конях Клодта на Аничковом мосту, о Фальконе и Росси, об изумительных фонтанах Петергофа.
Тем временем он слушает мою грудную клетку внимательно и настороженно.
– Так, дорогой мой… – Он прекращает свой манипуляции и грозит мне вынутыми из ушей трубочками фонендоскопа. – У вас, дорогой мой, серьезные шумы в области сердца.
Я позволяю себе усмехнуться.