Люди, горы, небо
Шрифт:
Но что у меня с сердцем? Такого еще не было. Его жжет огнем, и больно где-то в предсердечье. Мне трудно шевелить левой рукой. Кажется, ребра накалены. Они как стальные прутья колосников, сквозь которые что-то от сердца струится и капает, капает… Я видел, как горит дюраль в железных печках. Мы топили дюралем в годы войны в общежитии «ремеслухи» – срывали обшивку со сбитых вокруг города гитлеровских «юнкерсов», «хейнкелей» и «мессеров». Разогретый как следует, он не горел, а плавился, высвобождая огромную температуру, от которой наша печка тревожно гудела и уже готова была растечься лужей. Тонкие струйки белого с голубизной металла стекали сквозь колосники на песок. Мы научились топить даже толом – он мог взорваться только в массе, от саморазогрева до двух тысяч градусов. Мы топили одиночными шашками тола, похожими на бруски хозяйственного мыла. И мы научились отличать его от точно таких же, но слегка с прозеленью, шашек мелинита, который мог взорваться не то что от малой температуры, но и от сильного удара.
О, нужда научит из всего извлекать пользу: из лебеды печь хлеб, из прозрачных парашютных зонтов от немецких осветительных ракет шить рубашки и кофточки – прообразы грядущего ширпотребного нейлона, а взрывчатые вещества заставит работать не на уничтожение всех и вся, а на обогрев.
Я себя не узнаю: почему-то лезут в голову далеко не самые светлые подробности моей жизни.
И, скрипя зубами, я, как драгоценный бисер, пересыпаю в памяти слова павшего на поле брани поэта: «Солдат!..
Учись свой… труп… носить… Учись дышать… в петле… Учись… свой кофе… кипятить… на узком фитиле».
Я вспоминаю эти слова, чтобы приободрить себя.
Мы поднимаемся еще немного и опять стоим. Опять впереди совещание.
И вдруг команда: поворот кругом! Решено возвращаться. Разрядники доложили: склоны Софруджу расквашены, грязь, тяжелый рыхлый снег, участились камнепады, идти дальше – значит рисковать чьей-то жизнью, а может быть, и не одной. Тем более что дождь льет и на биваке насквозь промокшим людям негде будет согреться и обсохнуть.
Что ж, новичкам такое испытание вроде бы ни к чему, Но есть и недовольные решением тех, что идут впереди, Решением Персикова, а он, видно, парень серьезный, с головой. Не авантюрист. Думает о том, кого за собой ведет, Тутошкин разочарованно «выбрасывает антенну»:
Здрасте вам через окошко!
– что соответствует общеупотребительному: «Вот тебе, бабушка, и юрьев день!»
Примерно через полчаса выясняется, что Гришечкин во время остановки забыл какую-то принадлежность кухонного быта – кастрюлю, что ли. Нужно возвращаться – кастрюля все-таки казенная, и платить за нее Володе нет резона: он не миллионер. Но возвращаться в гору – не лучшее из удовольствий в такой ситуации. Путь в лагерь для Гришечкина порядочно удлиняется. Он стремится облегчить хотя бы свой рюкзак.
Торопливо извлекает из него основную веревку – в ней, может, килограмма три в сухой, а сейчас она мокрая, значит больше, – и кошки. Спасибо, хоть в кошках мало что может намокнуть. Их вес почти постоянен – полтора кило. Верных пять килограммов Гришечкин собирается переложить на чьи-то плечи! А до лагеря еще шагать да шагать – правда, под гору, но мы так устали, что кое-кого даже лишний килограмм как палкой ударил бы под коленки. В общем это совсем не болезненное ощущение, когда нога складывается в коленке под тяжестью груза, точно перочинный нож. Но куда болезненнее придать ей нормальное положение – особенно на спуске, когда ты во власти дождя, превратившего тропу в жидкую кашицу, расслабляющей усталости и сил гравитации!
Гришечкин поднимает на самого выносливого из нас невинно-голубые глаза. Голубые, как небо, глаза..,
– Возьми, Вась, до лагеря..,
И самый выносливый из нас, самый шебутной, обычно такой безотказный Тутошкин говорит слова, какие в общем мы еще ни разу от него не слышали:
– А что, мне больше всех надо? Что, по-твоему, я двугорбый верблюд?
И с сознанием своей правоты беспечно, в упор на нас смотрит. Смотрит на Кима. На Петра. На меня. А и действительно – почему все ему да ему? Что он в конце-то концов, подрядился?
И Ким нерешительно тянет руку – ему трудно будет, Киму – с него хлопьями мыло летит, словно с загнанной лошади. Но он малодушно не говорит того, что нужно сказать, раз уж тянешь зачем-то руку: «Ну давай, что ли, я донесу!»
Он молчит, и рука его, нерешительно протянутая, как документ без гербовой печати, ей никто не верит.
Я не ругаю Кима, нет. Он взял бы эту проклятую веревку плюс кошки минутой или двумя позже, он просто не мог решиться на такой самоотверженный акт сгоряча. Даже те, что закрывали своими телами амбразуры вражеских дотов, делали это, по мере возможности взвесив все обстоятельства.
Я ругаю только себя, и никого больше. Потому что я даже руки не протянул. Мне почему-то кажется, все здесь должны видеть и знать, что со мной происходит. Что у меня плохо с сердцем. Что мне нечем дышать под тяжестью собственного рюкзака – сколько в нем, килограммов двадцать пять? Или больше? Тридцать я не донесу. Я не могу взять ни крошки груза сверх того, что уже давит меня и гнетет! Поверьте, я не могу! Я позорно расклеился! Я… я ненавижу горы…
И я молчу. Но и не признаюсь, что мне плохо. А вдруг мне не поверят? Тогда будет еще хуже. Пусть уж лучше Алим скажет: «Возьми, Юрий!» – и я возьму. Но только не добровольно…
В следующую минуту произошло такое, чего никто из нас не ожидал. Тихо и спокойно, даже как-то безразлично, Катя Самедова говорит:
– Давайте я понесу.
И Гришечкин, ни минуты не раздумывая, даже обрадовавшись, сваливает с рук на руки Самедовой пять тысяч граммов отсыревшего капрона и голого железа. Или пять кило – для тех, кому привычней округленный счет.
Мы не смотрим друг другу в глаза. По-моему, только Тутошкин сохраняет ровное состояние духа. Его глаза не-замутнены.
Идем дальше. Идем – и каждый думает свою думу.
К отвратительной погоде можно еще привыкнуть, притерпеться, что ли. Тем более что впереди нас ждут тепло и горячая еда. К стыду, который гложет душу, привыкнуть нельзя. Надо что-то делать, пока не поздно. Черт побери, надо что-то делать! Черт побери, не такая уж беда – эти пять килограммов, если тебе и без того плохо. Собственно говоря, нечего терять.
Я обхожу Петра – а мне его нелегко обойти, он шагает споро и опускаю руку на рюкзак Самедовой.