Люди, горы, небо
Шрифт:
У Мухамедовой, видно, были настоящие друзья. Обелиск немало ведь стоит. Но в дружбе, впрочем, счет ведется не на звонкую монету. В дружбе иные измерения.
В конечном счете лучшим памятником этой женщине будет то, что ее смерть в горах никого не остановила. И не остановит. А ведь в горах гибнут нередко. Вон они какие грозные…
Я невольно смотрю на пик Инэ, на щерблено-скалистый край Джугутурлючат, затем на рябую от снежников стенку Западной Белала-Кая. Сила!
Опять почему-то вспоминаются стихи незабываемых военных лет – они здесь очень уместны, в горах. Их слова тяжелы и обкатаны, как булыжники, что лежат повсюду на здешних склонах до поры неподвижно.
– Был камень тверд, – шепчу я, – уступы каменисты, почти со всех сторон окружены, глядели вверх – и небо было чисто, как светлый лоб оставленной жены.
Меня даже озноб пробирает, и я говорю уже громче, уже ликуя: «…и небо было чисто, как светлый лоб оставленной жены»!
Не просто после таких стихов прийти в себя, ведь они как гимн, как молитва великому богу Мужества и Любви.
Потихоньку прихожу в норму. Даже о Кате больше не думаю – пусть себе мажет собачьей мазью ботинки. Это нужно – смазать их как следует. Еще не одна девчонка, остро заточив трикони, полезет в них на Софруджу. Не на Мусат-Чири, а именно на Софруджу. А потом и выше.
На подходе к лагерю меня останавливает приехавший вчера без путевки кругленький, уже лет под тридцать шесть, московский адвокат. Тоже жаждет приобщиться к альпинизму. Что ж, ему придется попотеть.
А пока он в самом радужном настроении. Всему удивляется, все здесь его волнует. В том числе и новая шашлычная.
В нее входишь, как в храм. Цветные стекла струят рассеянный свет, и его шелковые полотнища вихрятся над нами и между нас. От пестроты оттенков, от мрачных елей, что вплотную окружают эту ажурную постройку, внутри прохладно и сумрачно. Здесь нужна еще музыка. И не просто какая-нибудь джазовая. Здесь нужна музыка, мелодическая поступь которой нетороплива и обстоятельна, как ночь и день, что сменяют друг друга над этим миром. Здесь нужен орган – и пусть не упрекнут меня в кощунстве. Ведь сюда входишь, как в храм – в храм насыщения.
За гнутыми стеклами буфетов чего только нет: и польские паштеты в миниатюрных баночках, и дефицитнейшие крабы, и зернистая икра, и прочие благоуханные сласти, которые идут под пиво, да и без пива хороши. Но главное, ради чего построен этот павильон – эфемерное чудо из стекла и смолистых дощечек, – он построен ради шашлыков. Шашлыки здесь культовая еда. Они подаются с аппетитными кружочками лука, присыпанные зеленой крошкой болгарского перца, сдобренные уксусом – о, что за прелесть эти шашлыки!
Я вижу Кима. Он тоже пришел отведать свежего мяса, и его ноздри хищно раздуваются, глаза мечут жадную искру.
– Кто здесь ест худосочную крабятину?!. – восклицает он. – Ага, никто не ест, только вы, старые прелюбодеи, настройщики из Одессы, несостоявшиеся Плевако! – Он жизнерадостен и здоров, как гималайский бык, он так и лоснится от избытка сил. – Настоящий альпинист всегда предпочтет деликатесам сомнительного свойства добрый, веками испытанный бараний шашлык!
Я бормочу что-то в наше – мое и адвоката – оправдание:
– Мы тоже заказали шашлык. Но пока нет свободных вилок. Мы заказали шашлык и пиво. Нам можно пить пиво, особенно мне – я теперь ничего не теряю.
– Бог с ними, с вилками, – оживляется адвокат, уступая мощному напору Кима. – Вилки – не что иное, как мелкобуржуазная распущенность. Пусть несут без вилок.
– Вот именно, – басит Ким, показывая официантке два пальца.
– - Еще два шашлыка. И два пива.
Пока эти суматошные, зело упитанные спортсмены рассуждают о преимуществах шашлыков по-карски перед всеми прочими, я думаю, чего ради людей, подобных адвокату или хотя бы тому же музыкальному настройщику (он сидит неподалеку), тянет в горы. А приятно все-таки: от музыкального настройщика, говоря с некоторой натяжкой, почти прямая линия до Бетховена. За каждым адвокатом, глядишь, маячит либо Плевако, либо Кони… А за каждым физиком-атомщиком – Резерфорд. Завидная компания! Но Резерфорд – или Эдвард Теллер? Ведь Теллер, автор американской водородной бомбы, в молодые годы страстно увлекался альпинизмом и потерял в горах ногу. Нет, только не Теллер. Он исключение. Если бы горы знали, что двадцать-тридцать лет спустя этот любитель бриллиантовых альпийских пиков станет человеконенавистником, проповедующим ядерную погибель мира, он не ушел бы живым. Горы, однако, не знают и не рассуждают. Они слепы.
Пьем пиво – холодное, терпкое, с хинной горечью. Пьем «настоящий чехословацкий будвар, сваренный в пивоваренных заводах ческе будеевице». На красочной этикетке обозначена крепость – двенадцать градусов. Но нас «не берет».
– Разница между чешскими и русскими градусами, вероятно, такая же, как между Фаренгейтом и Цельсием,- смеется Ким.
Он уже скользит взглядом по столикам – здесь много девушек. Они тоже пьют будвар. Это незнакомые нам девушки – очевидно, туристки. Либо из дома отдыха. Или из соседних альплагерей. Пиво им – тем более альпинисткам – противопоказано. Увы, есть злостные разрушительницы своих организмов.
Вкруг их губ, пахнущих дрожжами, летают элегантные, узко перехваченные в талии осы – нужно иметь выдержку, чтобы терпеливо сносить такую опасность. Девушки имеют выдержку. Мне они нравятся, чего там… И, немного подвыпив, я начинаю мысленно витийствовать.
О домбайские шашлыки! О лук, который, даже взбрызнутый уксусом, вызывает слезы! И баранье сало, стынущее на пальцах, стекающее по подбородкам туристок… И аппетитные хрящи, разгрызаемые их безжалостными зубами…
О домбайские девушки, точно на маскараде укрытые за цветными, в пол-лица очками! О альпинист-девицы, неприступно зашитые в саржу, парусину и кожу, укутанные в шерсть грубой вязки, в куртки на гагачьем пуху! Бронзоволицые, с малиновыми шелушащимися носами, крепкозадые – честь вам и хвала! Очень важно в горах иметь крепкий зад – здесь он дополнительная, так называемая пятая точка опоры.
Где раздольный романтик Багрицкий, автор «Трактира», – он достойно воспел бы эту шашлычную, эти горы дымящегося мяса, эти изысканные яства в буфете, где Вер-харн наших дней, старина Эмиль Верхарн, чтобы сладострастно и упоительно восславить эту кермессу высокогорья, этих девушек – не девушек, а юных богинь, властительниц альпийских угодий, завсегдатаев здешних бесчисленных Олимпов?!.
От пива, что ли, шумит у меня голова? Невеселые мысли, что ли, стискивают и гнетут ее? Да почему же они невеселые? Ведь я радуюсь и девушкам, и шашлыкам, и всему синему миру, я что-то рассуждаю о Плевако и Верхарне, мои сравнения и параллели неожиданны, как полет сорвавшегося в кулуаре камня.
Я всему радуюсь. Только о чем бы я ни принимался думать, перед моими глазами возникает маленькая и задумчивая Катя Самедова. И какое мне дело до всех этих бронированных красавиц, поглощающих для укрепления мышц и, возможно, для балласта бесконечные шашлыки!