Люди, горы, небо
Шрифт:
– Правь, Саша, к берегу для знакомства, – скомандовал Шумейко. – А вы, Потапыч, потолкуйте, вам это привычней.
– Их двое, – заметил Гаркавый.
– А это его помощник с кочегарки.
Помощник, щупленький и резвый, беспокойно поглядывал на своего шефа – худущего, длиннющего, в телогрейке внакидку. Но угадывалось, что силушка в этом сутулом теле есть кое-какая. Шленда, наоборот, не выказал в виду приближающегося катера никаких чувств. Попыток удрать не предпринимал, да и опоздал он уже: инспекция появилась у берега довольно внезапно.
В лодке белели животами гольцы.
– Здорово, Митрий!
– Здорово.
– Гольца промышляешь?
– Его. А шо скажешь, нельзя?
Потапов уклонился от прямого ответа: да и разве Шленда не знал, что нельзя?
– А сеточка у тебя какая?
– Гольцовская небось…
– Сколько в ей?
– А я не считал, сплел там одни дырки. Ну, метров пятнадцать, поди…
– Давай пересчитаем, это нам минутное дело.
Шленда выпрямился в лодке в рост, откачнувшись, спрыгнул на берег.
– Тридцать три метра, чего считать.
– Не сеточка, а цельный, значится, неводок?..
Сеточку, даже в полтора десятка метров, Потапов по слабохарактерности мог еще простить, да и прощал сплошь и рядом, тем более что гольцовая, но невод тридцати трех метров или, того хуже, семидесяти пяти, каким уже грешил однажды Шленда, простить было никак невозможно. Это уже откровенный разбой на реке. Куда же тут рыбе деваться?
Потапов сказал ему, покачивая головой, будто малое дитя стыдя:
– Ты бы хоть когда пришел, сказал нам в инспекции, что вот, мол, разрешите сеточку на гольца поставить – ну, пошли бы на нарушение правил, так тому и быть. Ноньче мы рыбкоопу не разрешаем неводом ловить, ну там разве строго по заниженному плану, а ты прямо совсем одурел – тридцать три метра на одного, как на буржуя частного какого! Клади невод на катер, вот сгружай сюда на корму!
Шленда не на шутку обиделся, как бы даже посчитал, что среди бела дня беззастенчиво ущемляются некие его права.
– Я положу, Прокопыч, я полошу-у… У меня десяток ртов в семье, мне тридцать гольцов в день надоть, чтобы галчат прокормить, а я даже до этой нормы седни не дотянул. Бери, бери сетку, мать твою так, но теперь я буду на честность, – э, на честность так на честность, – вот воз-вернусь в поселок, и сразу чтоб снарядили комиссию, и тебя в нее, и пойдем по бочкам, сколько у кого той рыбы засолено, и не паршивого гольца, а первостатейной нерки да чавычи. Тех, у кого Семьи раз, два – и обчелся, ты даже не замечаешь, а они ловють, да еще как!
Гаркавый помог инспектору подтянуть к борту лодку.
– С меня с первого начнешь счет, когда по бочкам пойдем, – сказал Потапов, взявшись за край невода. – Угрожать нечего: придешь и потребуешь комиссию. Твое право.
– Ну что там за невод, бери, бери его, если хочешь, а я считать метры не буду, считай сам, я тебе сказал точно, и справки мне вашей не надоть, там не сеть, а одни дыры, из клочья сшито. Невод! Невод! Тоже раздул жука с быка!
И, сразу выговорившись, отведя душу, Шленда ушел далеко по берегу, сел на корягу, даже лица в сторону катера не повернул – высокий, тощий, с открытой грудью, заросшей черно-серой щетиной, гордый, неубежденный, истый Челкаш. Засаленная телогрейка свисала у него с плеча – было студено, а ему, видно, ничего, да и не до холода стало теперь.
Дети Шленды сидели поодаль, продрогшие, веснушчатые, одетые кто во что горазд – от солдатских кителей до спортивных, с заплатками, курток. Напарник Шленды .между тем усиленно упрашивал инспектора, чтобы отдал невод и кстати его собственную сеточку («…последний раз, мы больше не будем, да провались эта речка вместе со всей рыбой!»). Потапов знал кочегара Шленду давно, может, все лет тридцать, еще с тех стародавних времен, когда тот работал киномехаником на немой передвижке, крутил «Процесс о трех миллионах», «Три друга, модель и подругу», «Красных дьяволят».
– Пусть, – наконец смягчился Потапов, – пусть он подойдет. Договоримся. Но ежели будет упорствовать, пусть на себя пеняет. Ведь подумать только, госпромхоз, рыбкооп этакого невода не имеют!
Шленда издали крикнул:
– Если у них нет, то я отдам хоть промхозу, хоть самому дьяволу, пущай мне взамен дадут только сеточку --в прошлые годы вы же мне не отказывали по мелочи ловить.
Шумейко тихо подивился:
– Гляди какой, еще и торгуется!
– Да что там, последний раз можно попытать его совесть, – предложил Потапов, глядя уже с ненавистью (не хочет ведь добром дело кончить) на медленно приближающегося к катеру Шленду. – Только пусть он извинится, как он тут матерился, обзывал всяко…
Шленда споткнулся, плюнул и растер плевок резиновым сапогом. После чего сказал, что не помнит никаких оскорбительных слов, и нечего об этом толковать, и если он пошел против закона, то и пусть, забирайте невод, а все же он не вор, речка – она ничья, а дети его в крайнем случае по селу с сумками не пойдут, вот и все…
Да ты не горячись, Митрий… Ты постой, погоди пока…
А чего мне годить – поймали, нарушил я, вот и забирайте сетки, и делу конец, не надоть мне этих сеток.
Потапов укоризненно оттопырил губы, пфукнул, опять посмотрел на браконьера, как на несмышленое дитя, которое не ведает, что творит.
Значится, нервный. А у нас, значится, не нервы, У нас мочала. Подумаешь, какой герой…
Шумейко оттолкнул лодку.
– Хватит разговаривать. Пошли.
Гаркавый почесал затылок и даже усмехнулся – возможно, решил придать досадному инциденту более мягкую окраску: вот в чем беда опять, соседи же все… ну хорошо, тот удильщик из другого поселка, а Шленда свой, из Таежного он, в том-то и вся несуразность…
– Прибедняешься, Митрий! – крикнул он ему, перекрывая голосом мелкое татаканье двигателя. – Ишь ты! Будто без речки тебе и жизни нет. У тебя же теща богатая, да и сам здоровый!