Люди, горы, небо
Шрифт:
– И все же вам лучше поостеречься. – Она опять испытующе на него посмотрела.
– - Положение у вас тяжелое. Я выпишу вам направление - ну, не в госпиталь, госпиталем это не назовешь… словом, вам окажут помощь в церкви, чем-то знаменитой еще со времен Нахимова. Вам нужно идти туда по…
Вано предупредительно кашлянул.
– Не беспокойтесь, доктор, я отведу его. Мы вам очень благодарны, доктор.
Для направления Игорь назвал вымышленные имя и фамилию – первые, что в голову взбрели: Борис Батайкин.
– Запомните, – сказала женщина вдогонку, – что я вам написала в направлении: вы мирный житель, допустим, слесарь; ранение получено случайно во время
– Не беспокойтесь, доктор, – еще раз сказал Вано, – все будет зер гут.
– Знает она меня, что ли, – смущенно пробормотал Игорь, когда они вышли из поликлиники.
– Это даже неплохо, как видишь, – вскользь заметил Вано, думая о чем-то другом. – Могло быть хуже.
Госпиталь, в котором очутился Игорь благоволением судеб, то ли был наскоро организован немцами из боязни эпидемий, то ли возник стихийно. На первых порах кто только в нем не лежал! И гражданские и военные, и чистые и нечистые, и патриоты и предатели. Оперировали, впрочем, русские врачи, обслуживали раненых и больных русские медсестры. Немцев Игорь что-то здесь так и не приметил.
– Ну вот, надеюсь, что тебя скоро приведут в норму, – сказал не очень убежденно Вано.
– Что поделаешь! Выбирать не приходится. Дня через три я наведаюсь, тогда и решим, как шить дальше. Думаю, что мне удастся связаться с партизанами.
У Игоря скатилась по щеке слеза. Он похлопал своего спасителя по плечу, обнял его здоровой рукой.
– Давай жми. Придешь – хорошо, не придешь – буду знать, что действительно не смог прийти.
В самой церкви места уже не было, и Игоря оперировали во дворе прямо под открытым небом. Каким-то грубым, чуть ли не самодельным ножом вскрыли гнойник, извлекли оттуда что-то металлическое, не то пулю, не то осколок, смазали рану дурно пахнущим спиртом, вроде как даже нашатырным, забинтовали и – нуте-ка там, следующий!..
Кахидзе не пришел ни через три дня, как было условлено, ни в последующие дни. Он не пришел совсем.
7
Катя Шалимова сама однажды напросилась к старшему инспектору – «взглянуть, как холостякуете».
– Не холодно вам… в этой частной конуре? – спросила она с намеком.
– Думаешь, с тобой будет теплей?
Он сказал это незлобливо, потому что уважал смелых девок, да и рад был ее приходу.
Катя пожала плечами, даже застеснялась слегка – не из-за врожденной стеснительности, этого у ней не было, а потому скорей всего, что с ним, таким крепким, статным (да еще и не пожилым, собственно), не нашла пока верного тона. Не знала, что можно сказать откровенно, а о чем лучше помолчать. А вообще-то прямая была девка, хотя и не девка уже – вдова. Что ж, вдове – ей теперь лишь смелостью и взять свое, не юными летами…
– Это нужно попробовать, – сказала она не очень уверенно.
С ней и впрямь было тепло, как-то душевно спокойней.
Приходя к ней, Шумейко задерживался допоздна, а то и ночевал. Хороша была Катерина, ладная такая, крутолицая, и брови дугами… Правда, разное о ней говорили, но Шумейко чихать хотел на разговоры.
Знал Шумейко, что не шутя женщина к нему льнет, что не только телом – сердцем льнет, на что-то рассчитывает бездумно. С родителями в дым разругалась, так и сказала отцу да матери: «Сплю с инспектором, верно, и буду спать, мое дело, вам-то что за стыдобушка?.. Силой вы меня от него и то не оторвете, покуда сама не уйду».
– Там гости какие-то не к случаю у нас были… ну и брат мой Васька… хулиган, браконьер, кто его в поселке не знает?!. Еще чуть что, одна малая капелька – и сидеть ему в тюрьме. А ведь малолетка еще, сопляк… Правда, ловкий он, находчивый. В прошлом году об эту пору гнался за ним Потапов, и некуда было уже Ваське деваться: перед ним боны, бревна такие для правильного сплава закреплены, а в обход срежет Ваську охранный катер. Лодка у него как перышко, он возьми да и направь ее прямо на боны. На мотор навалился, винт вздернул, оголил – ну и перемахнул, ровно утка. И поминай как звали. Пока там Потапов те боны вкруговую обошел!
Шумейко уже знал Ваську – вихрастый, рыжий и зубы наперед. Сестра против него королевой выглядит, а поведением тоже бедовая, чего там…
– Нет, ты расскажи насчет гостей-то, – попросил Шумейко, отворачивая лицо от Катиных пахучих – водорослями пахли – волос, от щекотного их прикосновения; пахло от волос морем, а от белых плеч белым мылом… И почему-то стеснялся он шершавости своих ладоней (по таким-то плечам – что наждак!).
– Да чего там рассказывать, – отвечала Катя, трогая волоски на его груди, шевеля их носом и покашливая, словно от табака. – Выпила я тогда для храбрости и начала выдавать всем без разбору: мотала, мол, я вашу душу оптом и поодиночке, оптом я всех вас куплю и поодиночке продам. Гости-то какие, думаешь? Все больше Васькины дружки.
Шумейко слегка от нее отодвинулся, взглянул с расстояния; бесшабашно светились в темноте Катины глаза; горела в них любовь, или ненависть, или все вместе – не разобрать.
– Хороша же ты была, – медленно, с осуждением проговорил Шумейко, понимая, что ничего она не преувеличивает, исповедуется как на духу. – Грубая ты. Испорченная. Злая.
А она только ближе придвинулась.
– Ой нет, Игорек! Как для кого. Доброты у меня той – не знаю, с какого края подступиться к ней. Да на кого было тратить?
– На брата хотя бы. Преступник ведь растет.
– Брат – он еще маленький был, когда я из дому за мужем следом ушла. А когда в дом отчий возвратилась, он вот какой оказался. Да она и я уже не та – не имею на него влияния. Меня саму попробуй теперь перевоспитай, когда мне тридцать лет и всякого за плечами…
Слышал Шумейко, что прежний муж бил Катю, истязал, трезвым она его не видела, и что, не выдержав, отчаявшись, стала изменять ему даже как-то без интереса, равнодушно, со зла, не находя в случайных изменах ни греховного удовлетворения, ни простой тихой радости. И бегал за ней муж не с ремнем уже, а с топором, и шлюхой обзывал, продажной тварью, и неизвестно, как оно повернулось бы, куда пошла бы дальше ее жизнь, не поскользнись он однажды на велосипеде: набежал и подмял с ходу Катину беду и горе тяжелый МАЗ…
Ни о чем Шумейко ее не расспрашивал, да ни в чем и не винил; если как следует присмотреться, у него у самого жизнь не чистое стеклышко, не посыпанная желтым песочком аллея…
Кончились сигареты. Он встал, чтобы взять пачку на тумбочке у окна. Внезапно включил свет и обернулся. Катя испуганно потянула на себя одеяло -- стыдилась, что ли, его? Торкнулось теплом у него в груди, но тут же и опало. Что ж теперь, жениться им, шагать до гробовой доски рука об руку? Но, пожалуй, не стоило спешить, в поселок он приехал не на один день, будет время во всем разобраться, найти начала и концы, распутать этот клубок. Что-то упорно мешало ему взять эту теплую, такую удобную и непритязательную женщину, хотя и беспокойную какую-то, – взять ее в охапку да и понести куда глаза глядят… в жизнь, в ее веселую суматоху, в ее обременительные тяготы и сложности.