Люди и куклы (сборник)
Шрифт:
— Сам увидишь. Каким попутным ветром тебя к нам занесло?
— Это военная тайна.
— Значит, ты ко мне по делам.
— Да. Штаб Верховного командования…
— Пойдем поговорим. Я знаю одно подходящее местечко. Принимаешь приглашение старого парижанина?
…Они сидели в кафе на Итальянском бульваре, за тем же столиком.
— Когда началась эта всемирная бойня, я утешался тем, — волнуясь, признавался Алексей Алексеевич, — что если здесь, за границей, мне трудно, то хотя бы дома, в России, меня понимают.
— Нет, Алексей. — Горчаков
— Если бы это не ты говорил, Вадим, я бы усомнился. Сердце отказывается верить. Неужели ни у кого недостанет мужества раскрыть глаза государю?
— Древние говорили, что если боги хотят наказать кого, то лишают разума. Государь слабоумен… России нужна твердая власть.
— Где же выход?
— Ты, Кромов, — наш, с тобой я могу быть откровенен. Необходим парламент, конечно под нашим контролем. У нас сильная партия, мы надеемся победить. Либеральные толстосумы тоже организовались в партию, но с ними можно поладить, если не захлестнет слева. Вся Россия теперь распалась на партии.
— Давно известно, где соберутся трое русских, сразу же возникают четыре политические партии.
IV
Октябрь 1917 года. Благотворительный концерт
Посол Временного правительства в Париже Маклаков устроил благотворительный концерт в здании посольства.
Была приглашена знаменитая в Париже русская певица Наталья Тарханова. Перед началом концерта дипломаты, их жены, приглашенная актриса, ее аккомпаниатор и два именитых французских гостя коротали время за беседой и коктейлями.
Кромов остановился у окна, отвел рукой складки шторы. Над ночным затемненным Парижем черным скелетом высилась громада Эйфелевой башни.
Внезапно вспыхнули лучи прожекторов. В их перекрестье повисла светло-желтая масса в форме толстой сигары.
— Смотрите — цеппелин! — Наталья Владимировна Тарханова придерживала рукой штору. — Неужели снова будут бросать бомбы?..
Из-за ее плеча выглядывал молодой дипломат, начальник протокола, которого здесь запросто звали «милый Жорж».
Цеппелин поплыл, стараясь выскользнуть из слепящих лучей, сопровождаемый белыми облачками разрывов шрапнели. Выскользнул. Прожекторы, пошарив в небе, погасли.
— Вы, граф, согласны с Мопассаном, что Эйфелева башня давит Париж своей пошлостью? — важно спросил «милый Жорж».
— Не согласен. Очень удачное сооружение для установки пулеметного гнезда против вот таких цеппелинов, — ответил Кромов.
Наталья Владимировна смеялась.
— Я забыл, что спрашиваю военного атташе, — пробормотал «милый Жорж» и отошел к гостям.
— Алексей Алексеевич! — Актриса смотрела на Кромова своими широко расставленными посерьезневшими глазами. — Жорж сейчас сказал мне под страшным секретом, что вы оставляете свою должность и возвращаетесь в Россию… Я… Я не хочу
— Дамы и господа, — торжественно возгласил посол Маклаков, приняв от лакея бокал, — я рад, что наш благотворительный концерт в пользу вдов и сирот русских солдат, погибших при защите прекрасной Франции, проходит в дни, когда Временное правительство России, которое я имею честь представлять, призывает наш народ к войне до победного конца. — И, картинно отставив локоть, пригубил из бокала.
Гости последовали его примеру.
Кромов произнес, обращаясь ко всем:
— Вы не находите, господа, что в сочетании слов «Временное правительство» для русского уха есть что-то комическое?
Маклаков побагровел. Он пригладил на висках и без того заглаженные редкие волосы и сказал с наигранным упреком:
— Побойтесь Бога, Алексей Алексеевич! Мы не одни, здесь наши гости, союзники…
— Вы имеете в виду барона Манжена? — Кромов вежливо поклонился в сторону толстощекого немолодого француза с угольно-черными нафабренными усиками, который расположился в креслах рядом с женой Кромова, красавицей Елизаветой Витальевной. — Этот ваш гость не понимает по-русски. А мосье де Гринье — мой коллега по обеспечению союзных армий — по-русски понимает и знает, что мы, русские, обычно засекречиваем то, о чем узнаем последними.
Худощавый, подтянутый де Гринье озорно улыбался Кромову.
— Тогда позвольте вас спросить, — Маклаков все еще старался сдержаться, ему с трудом это удавалось, — зачем вы все это говорите, для кого?
— Для вас, представителей Временного правительства в Париже. Мой предшественник, передавая дела, произнес напутствие. Чтобы служить России, сказал он, необходимо соблюдать только одно правило — ни в чем никогда не проявлять инициативы: «Дела не делай, от дела не бегай». А я сдуру этому напутствию не следовал. Господин Керенский настаивает на моей немедленной отставке с поста военного атташе. И тут же истерическая телеграмма: Керенский просит, умоляет меня не покидать пост во имя Родины. Вы думаете, что он оценил мою многолетнюю инициативу на этом посту? Нет. Просто ему доложили, что в заграничных банках двести пятьдесят миллионов золотом на русские военные заказы и эти деньги можно получить лишь за моей личной подписью. Господин Керенский с легким сердцем перечеркнет все мои усилия во имя России, как только получит всю сумму. Но для этого я должен быть убежден, что передаю военные кредиты в надежные, а не временные руки. А пока… — Кромов оглянулся.
На пустом светлом пространстве стены между ребристыми пилястрами проступал большой темный прямоугольник. Уродливый толстый крюк торчал над верхним краем темного пятна.
— А пока вы, господа, сняли портрет государя и не знаете, что повесить взамен.
— А что вы предлагаете, Алексей Алексеевич?
— Ну, хотя бы зеркало. Как-никак, господа, вы на сегодняшний день представители новой власти. Вот бы и отражались временами в зеркале.
— Это контрреволюция, — определил советник.