Люди и Я
Шрифт:
— Нет. Я помню, помню. Просто кое-что еще в тумане. Думаю, это из-за таблеток. Вылетело из головы, вот я и спросил. Ничего страшного. Так мы с ним хорошие друзья?
— Нет. Ты его ненавидишь. Терпеть не можешь. Впрочем, в последнее время глубокая враждебность — это твой стандартный настрой по отношению к другим ученым, кроме Ари.
— Ари?
Она вздохнула.
— Твой лучший друг.
— Ах, Ари. Да. Конечно. Ари. Уши немного заложило. Не расслышал тебя.
— Но смею сказать, что вражда с Дэниелом, — чуть громче продолжала она, — это всего лишь
— Да. Точно. Эти мои простые числа. Именно. И что ты скажешь про них? К чему я пришел? Когда мы с тобой в прошлый раз разговаривали, — до этого всего? — Мне вдруг надоело ходить вокруг да около. — Я ведь доказал гипотезу Римана?
— Нет. Не доказал. Насколько я знаю. Но ты проверь, ведь если все-таки доказал, мы станем на миллион фунтов богаче.
— Что?
— Вообще-то долларов, да?
— Я…
— Задачи тысячелетия, или как их там. Доказательство гипотезы Римана — самая важная из всех, которые до сих пор не удалось решить. В Массачусетсе, в другом Кембридже, есть институт, называется Математический институт Клэя… Ты же все это знаешь назубок, Эндрю. Бормочешь об этом во сне.
— Разумеется. Как свои пять пальцев. Вдоль и поперек. Просто ты должна мне чуть-чуть напомнить.
— Так вот, это очень богатый институт. Они явно при деньгах, потому что уже раздали около десяти миллионов долларов другим математикам. Кроме того, последнего.
— Последнего?
— Русского. Григорий, не помню фамилии, отказался от премии за доказательство не помню чьей гипотезы.
— Но ведь миллион долларов — это большая сумма, да?
— Да. Весьма.
— Так почему же он отказался?
— Откуда мне знать? Не знаю. Ты рассказывал, что он затворник и живет с матерью. На свете есть люди, Эндрю, у которых есть другие интересы, кроме финансовых.
Вот это новость!
— Неужели?
— Да. Есть. Видишь ли, существует известная революционная и спорная теория, будто счастья за деньги не купишь.
— Ого!
Изабель рассмеялась. Я решил, что она пытается меня развеселить, и тоже засмеялся.
— Значит, никто не доказал гипотезу Римана?
— Что? Со вчерашнего дня?
— Вообще.
— Нет. Никто не доказал. Несколько лет назад поднимали ложную тревогу. Кто-то из Франции. Но нет. Деньги на месте.
— Значит, ради этого он… ради этого я… то есть меня мотивируют деньги?
Изабель принялась разбирать носки на постели, раскладывая их по парам. Услышанное меня буквально потрясло.
— Не только деньги, — ответила она. — Тебя мотивирует слава. Эго. Ты хочешь, чтобы повсюду было твое имя. Эндрю Мартин. Эндрю Мартин. Эндрю Мартин. Ты хочешь попасть на все страницы Википедии. Стать Эйнштейном. Беда в том, Эндрю, что ты так и не вырос из пеленок.
Я растерялся.
— Разве? Как такое возможно?
— Мать не дала тебе любви, в которой ты нуждался. Ты обречен вечно сосать пустышку. Ты хочешь, чтобы тебя узнал мир. Хочешь стать великим.
Она
Изабель посмотрела на меня круглыми, ошеломленными глазами.
— Гулливер.
Темная материя
Гулливер занимал самую верхнюю часть дома. «Чердак». Последнюю плоскость перед термосферой. Он отправился прямиком туда, пройдя мимо спальни, где лежал я, и лишь на короткий миг задержавшись у последнего лестничного пролета.
Когда Изабель ушла выгуливать собаку, я решил позвонить по номеру, записанному на клочке бумаге у меня в кармане. Возможно, это номер Дэниела Рассела.
— Алло, — сказал голос. Женский. — Кто это?
— Это профессор Эндрю Мартин, — ответил я.
Женщина рассмеялась.
— Ну, здравствуйте, профессор Эндрю Мартин.
— Кто вы? Вы меня знаете?
— Ты на «Ютьюбе». Теперь тебя все знают. Хит сезона. Голый профессор.
— Ой.
— Эй, да не волнуйся ты. Народ любит эксгибиционистов.
Она говорила медленно, растягивая слова, будто каждое из них обладало вкусом, который она хотела распробовать.
— Пожалуйста, скажите, откуда я вас знаю?
Вопрос остался без ответа, потому что в эту самую минуту в комнату вошел Гулливер, и я положил трубку.
Гулливер. Мой «сын». Темноволосый мальчик, которого я видел на фотографиях. Он оказался таким, как я и ожидал, разве что повыше. Почти с меня ростом. Тень от его волос падала на глаза. (Волосы, кстати, имеют здесь очень большое значение. Конечно, не такое, как одежда, но что-то в этом духе. Для человека волосы — это не просто биоволокна, растущие на голове. Они заключают в себе множество социальных коннотаций, большинство из которых я не сумел уяснить.) Гулливер был в черной, как космос, одежде, в футболке с надписью «Темная материя». Может, некоторые люди так общаются? Посредством слоганов на футболках? Его запястья стягивали напульсники. Он держал руки в карманах и, похоже, не мог спокойно смотреть мне в лицо (на тот момент я разделял его чувства). Голос у него оказался тихим. По крайней мере, по человеческим меркам. Тембр примерно как у воннадорианского гудящего цветка. Гулливер подошел, сел на кровать и сначала пытался сдерживаться, но в какой-то момент переключился на более высокую частоту.
— Пап, зачем ты это сделал?
— Не знаю.
— В школе меня ждет ад!
— Ой.
— И это все, что ты можешь сказать? «Ой?» Ты серьезно? И это, блин, все?
— Нет. Да. Блин, я не знаю, Гулливер.
— Ты сломал мне жизнь. Я теперь посмешище. И раньше было плохо. С самого первого дня, как я перешел сюда. Но теперь…
Я не слушал. Я думал о Дэниеле Расселе и о том, что мне позарез нужно ему позвонить. Гулливер почувствовал мое невнимание.
— Тебе даже нет дела. Ты вообще со мной не разговариваешь. Если не считать вчерашнего вечера.