Люди искусства
Шрифт:
Сама Ростопчина в одном из стихотворений так определяет поэзию:
«Поэзия – она благоуханьеИ фимиам восторженной души.Но должно ей гореть и цвесть в тиши…»Вышел первый поэтический сборник, готова к печати первая книга прозы. Начиналась третья пора ее жизни:
«Но третия пора теперь мне наступила, —Но демон суеты из сердца изженен,Но светлая мечта Поэзии сменилаТщеславья гордого опасно-сладкий сон.Воскресло, ожило святое вдохновенье!..Дышу свободнее; дум царственный полетВитает в небесах, и Божий мир беретСебе в минутное, но полное владенье;Не сердцем – головой, не в грезах – наяву,Я мыслию теперь живу!»Но ее точно преследует какой-то злой рок: еще один избранный ею поэт внезапно и трагически ушел из жизни.
Знакомство с Лермонтовым, который был всего на три года моложе Ростопчиной, относилось еще к годам ее «московского житья». Но с тех пор произошло слишком многое в жизни обоих. Лермонтов поплатился за свои строки на гибель Пушкина, успел побывать на Кавказе и снова стать причиной императорского гнева. В эти дни он часто бывал у графини. Воспоминания и рассказы Ростопчиной об их общем кумире особенно трогали его.
«Отпуск его подходил к концу, – вспоминала впоследствии Ростопчина. – Лермонтову очень не хотелось ехать, у него были всякого рода дурные предчувствия. Наконец около конца апреля или начала мая мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути. Я одна из последних пожала ему руку… Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его казавшимися пустыми предчувствиями, но они поневоле на меня влияли и сжимали сердце».
Поэты обменялись посвященными друг другу посланиями. Стихотворение Ростопчиной называлось «На дорогу», лермонтовское давно известно всем его читателям:
Я верю, под одной звездою
Мы с вами были рождены;
Мы шли дорогою одною.
Нас обманули те же сны…
Предвидя вечную разлуку,
Боюсь я сердцу волю дать,
Боюсь предательскому звуку
Мечту напрасную вверять…»
5 июня 1841 года Лермонтова не стало. Ростопчина отозвалась на эту новую потерю строками:
«Поэты русские свершают жребий свой,Не кончив песни лебединой…»Ростопчиной всего-то тридцать лет. Но груз потерь и разочарований так велик, что, кажется, ей уже не удастся оправиться. Бесследно исчезла романтика юности. Зато слава – поднимается в зенит. И одновременно приходит новая любовь: нежданная, глубокая и… запретная для замужней женщины.
С сыном известного историографа Николая Михайловича Карамзина – Андреем – Ростопчина познакомилась еще в конце 1837 года. Светское знакомство, общий круг друзей, благоговение перед одним и тем же поэтом – Пушкиным. Но чуткое сердце женщины откликнулось на эту встречу совсем не по-светски:
«Зачем, зачем в день встречи роковойБлеснули вы, задумчивые очи?Зачем, зачем мы встретились с тобой,Зачем сошлись, чтоб в жизни разойтися?»С этого времени из-под пера графини выходят стихотворения, продолжающие тему «Встречи»: «Та же мысль в других словах», «Разговор во время мазурки, «Ответ», «Из разговора на рауте», «Ссора», «Последнее слово». Ясно одно, что они – отзвуки волнующих встреч и объяснений. Лирика Ростопчиной превратилась в настоящий стихотворный дневник. Из «Разговора во время мазурки» узнаем, что поэтесса услышала признание в любви. На это прямо указывает французский эпиграф: «Он сказал, что любит меня, что находит меня прекрасной и что мне навсегда отдано его сердце».
По-видимому, сгорая от пламенных чувств к молодой очаровательной графине, Андрей Карамзин потряс все её нравственные устои. Разговор получился тяжелым с обеих сторон, в какой-то мере обидным для Ростопчиной, так как поклонник с усмешкой парировал её слове о том, что дать волю своим чувствам – значит запятнать честь женщины. В ответ она сказала ему:
«Смеётесь вы?..Чему?..Тому ль, что в тридцать летРазумно я смотрю без грез на жизнь и светЧто свято верую я в долг и добродетель?Что совести боюсь, что мне она свидетельВсех чувств и помыслов, всех тайн души моей?»Боясь стать пленницей страсти и окончательно потерять голову, молодая графиня выказывает любимому напускное равнодушие. А он начинает подозревать в ней холодную кокетку. Замужняя женщина, графиня между чувством, в ожидании которого она жила все эти годы, и супружеским долгом, выбирает второе и покоряется печальной необходимости.
На время – покоряется. Но голос сердца звучал все громче, а отношения с мужем превратились в простую формальность: каждый жил своей жизнью. Пройдя испытание двухлетней разлукой, чувства Евдокии и Андрея обрели настоящие крылья для большой подлинно поэтической любви. Судя по стихам 1840 – 43годов, в сознании поэтессы исчез тот страх греха, который преследовал ее раньше. Возможно, созревшая в ней страсть смела эту преграду. Счастливая пора в жизни поэтессы оставила след в стихах «Молитва за себя», «Верую», «Запретный кубок», «Накануне Нового года», «Подаренный букет».
Но брат поэтессы – Сергей Сушков – усердный ревнитель женской чести, скрыл от читателей шедевр «Неизвестный роман», не менее трёх десятков стихотворении, внушённых любовью к Карамзину, две поэмы. Самый известный биограф поэтессы, он насколько мог тщательно заметал даже самые слабые следы, ведущие к потаённому роману сестры. А ведь плодом этого романа были две дочери, отосланные на воспитание в Швейцарию под фамилией Андреевы!
Но невозможным оказалось замолчать финал этой любовной истории: Андрей Карамзин, подчиняясь воле своей властной матери, давно приглядевшей ему невесту, а также по материальным причинам в 1845 году женился на Авроре Демидовой, богатой вдове. Женитьба Андрея лишает возможности Ростопчину переписываться с ним для общения остается только поэзия.
Ростопчина с мужем и детьми уехала за границу. В дороге была написана «Молитва в грустный час», – самое, пожалуй, трагическое и пронзительное стихотворение из ее любовной лирики. Впрочем, все заграничные стихи пронизаны мыслью о потерянном счастье. Лучезарное небо Италии, о встрече с которой она так долго мечтала, не радует, угнетает.
«И в сердце и в уме я чую замиранье.Как будто надо мной небесный приговорЗдесь тайно высказан, как будто злое гореМне возвещается в предчувствии моем…»