Люди из пригорода
Шрифт:
– Пугать пришли? Меня, Голову, они пугать пришли? И кто, прости Господи?! Студент-недоучка и девица, к которой я сейчас вызову ее друзей в белых халатах, чтобы они позаботились о ее, скажем так, душевном спокойствии…
Алексей, однако, на провокацию не подался и скандалить не стал. Он только сжал сильнее руку Жени и четко, чеканя слова, сказал:
– Так до тебя еще не дошло, значит, что завтра утром про твои похождения будет знать вся область? И куда ты тогда денешься? Вместе с чертом будешь по зарослям туристов пугать? А как же покушать? Правду тебе говорю, не отдашь нам сейчас документы на ее дом – в казенном доме проведешь свою преждевременную старость…
– А чем докажите? – огрызнулся было Голова.
– Кому надо, те и докажут, – туманно ответил Алексей. – Даю пять минут, а потом еду писать
Голова побагровел еще больше, и лицо его уже более всего напоминало по цвету, да и по форме тоже, распаренную в наваристом борще свеклу. Голова многозначительно поджал губы, грубо оттолкнул Тоскливца от Марины, к которой тот опять тихой сапой надумал было подобраться, и пригласил Алексея и Женю к себе в кабинет.
О чем они там судили-рядили, нам доподлинно не известно, но уже в эту ночь проходимица исчезла из села вместе со своим хахалем и больше ее в этих краях и духу не видывали. А на следующий день Голова радостно вручил Жене ключи от ее родного дома и причем обставил все так торжественно, словно он сам его построил и ей подарил. Бывают же еще на свете, читатель, такие бессовестные сельские готовы!
Но дело было сделано, и Женя, казалось, могла теперь вернуться в родные пенаты и с помощью Розалии Николаевны закончить школу, а дальше… Да кому известно, что могло быть дальше. Но Женя возвращаться домой наотрез отказалась.
– Все равно, что в тюрьму, – пояснила она Алексею. – Если я тебе не в тягость, позволь мне у тебя пока пожить.
Надо ли и говорить, что позволение она получила безо всякого труда, и вскоре Явдоха и Богомаз, Скрыпаль, Борода, Хорек с супружницей и всякий прочий честной люд основательно нагрузился по христианскому обычаю на свадьбе у Жени и Алексея.
И жизнь потекла дальше как-то незаметно, но уверенно. Дом Жени они продали и выкупили квартиру в Липках. Хата в Горенке превратилась просто в дачу, а роман, роман принес Алексею известность, и он стал богат и знаменит и даже основал собственную газету, но журналистов не тиранил, а обращался с ними, как с родными детьми. А злопыхатели, ведь всегда существуют злопыхатели, говорили, указывая на красавицу-Женьку:
– Выскочила за знаменитость, вот проныра!
И прошло двадцать лет. Так быстро и незаметно, словно двадцать новогодних праздников, двадцать застолий только, и на висках у Алексея показалась уже предательская седина, дети (у них с Женей родилось двое мальчиков) иногда звонили ему уже из заморских колледжей, в которые он отправил их набираться уму-разуму, и если бы не верная и преданная подруга, наверное, он страдал бы от одиночества.
А Женя, наша Женя, вот уж не зря говорят, что яблоко от яблони недалеко падает, стала писать сказки для детей. Сначала их, вероятно, печатали потому, что она была женой Алексея, а потом уже потому, что это были ее сказки. Но работала она как-то незаметно, чтобы не ущемить самолюбие супруга, и всегда предпочитала оставаться на заднем фоне. И настолько они с Алексеем притерлись друг к другу, что тот и не представлял себе без нее своей жизни. А она без него…
А в тот вечер, морозный ноябрьский вечер, когда Женя пригласила его на презентацию своей новой, написанной тайком (она любила сюрпризы) книги, он задержался в редакции и чуть было не опоздал. Наверстывая время, он не поехал, как всегда, в машине, а водителя отпустил и, чтобы сэкономить время, побежал через подземный переход, тот, что в самом центре, под Майданом, стараясь изо всех сил не споткнуться и в то же время не сбить никого с ног. Но неожиданно в прокуренном воздухе, среди тусующейся молодежи, он услышал знакомый, как ему показалось, голос – небольшая группка то ли обтрепанных хиппи, то ли, наоборот, почти прилично одетых бомжей протяжно выла, изображая некогда популярную, но уже почти забытую им песню. Алексей подошел поближе, чтобы их рассмотреть, и, скажем так, в зрелой, но сохранившей остатки былой красоты, певице он узнал, к своему изумлению, Алену. Глаза их встретились, как в ночном небе встречаются молнии, и она тоже его узнала. А тут и песня закончилась, и она протянула к нему свою руку и почти ласково погладила по щеке:
– Я же тебе говорила, что ты талантливый, дурачинка!
Она придвинулась к нему еще ближе и уже было собралась обнять его обеими своими пухлыми и белыми руками, и тогда, кто знает, что произошло бы дальше, но Алексей вдруг внимательно взглянул на Аленину руку, которой она гладила его по щеке и, к своему ужасу, увидел, что вместо правой руки у нее – покрытая чешуей змея, которая беззвучно скалит свои желтые длинные зубы и норовит укусить его, взглянул на вторую руку – и та – змея. Холодный пот прошиб нашего писателя, да такой, что одежда на нем сразу взмокла, и когда Алена почти уже было подступила к нему и он вдохнул тот особый запах, который всегда доводил его сразу же до любовного беспамятства, он большим усилием воли сделал шаг назад и, не прощаясь, повернулся и неуклюже заковылял прочь на ватных, плохо слушающихся ногах.
– Куда же ты, дурачинка, – донесся ему вдогонку ее бархатистый голос, – подожди, попрощаемся.
Объективности ради, читатель, следует заметить, что голос ее почти полностью парализовал его, как укус змеи или медузы, и Алексей, как Одиссей, которого соблазняли голоса сирен, еще больше замедлил шаг и, почти теряя сознание от сигаретного дыма и душного воздуха, прислонился к стене, а она, уже чуя свою добычу, отделилась от мрачных личностей, уродовавших вместе с ней популярную при царе Горохе песню, и пружинисто, как пантера, направилась к нему. Но тут, когда всего только жалких два или три метра отделяли эту, как теперь понимал Алексей, ведьму от него самого, в голове у него вдруг раздался Женькин испуганный крик: «Нет!!!». И крик этот, как нашатырный спирт, прогнал отвратительную одурь, и он бросился к выходу из перехода, стараясь не оборачиваться, чтобы не встретиться глазами с глазами ведьмы, в которую превратилась Алена за эти годы.
Не прошло и трех минут, как он был уже в книжном магазине, в котором собравшаяся публика должна была приветствовать его супругу. Но вместо праздника и веселья он застал лишь смятение и растерянность – Женя лежала на полу в глубоком обмороке, а под левой грудью на блузке беззвучно расползалось кровавое пятно. Завыла сирена «скорой помощи», и к Жене бросились подоспевшие медики.
Магазин был тут же освобожден от посторонних, Женю уложили на кушетку в кабинете директора, дали кислорода, и она открыла глаза, тревожно, как сквозь туман, рассматривая обступившие ее лица. И только когда она увидела Алексея, она успокоилась и позволила себя осмотреть ничего не понимавшему доктору.
– Кожа напротив сердца кровоточит, – озадаченно сказал он, протирая очки. – Надо же…
Домой они уехали на «скорой помощи». Женя попросила ни на минуту не оставлять ее одну, и Алексей заботился о ней, и как нянька, и как мать родная, и при этом ни на мгновение не покидал ее из виду.
Через несколько дней она призналась ему, что вдруг явственно увидела, как кобра кусает его в голову, а при этом вторая змея пьет кровь прямо из ее сердца. Наваждение это было или явь, кто знает…
А еще в городе поговаривали о том, что какая-то бомжиха исчезла вдруг на глазах у досужей публики прямо в центральном переходе. Чего, впрочем, только не выдумают бездельники, шатающиеся там по ночам! А в Горенке, в свою очередь, болтливые кумушки разнесли по селу неслыханную новость – бабы, заблудившиеся в пургу в лесу, видели черта, и у того уже была не одна, а двое чертовок! Но все сходились на том, что это самые явные враки.
Вот, пожалуй, и все. Не знаю, что из услышанного мной как-то вечером в деревенском шинке правда, а что нет. Много всего, о читатель, происходит в подлунном мире. А в Горенке, в Горенке и подавно.
Дваждырожденный
Дваждырожденным Богдан назвал себя сам, а сельчане прозвали его просто Контуженным, хотя толком никто не знал, когда именно его контузили – в Афгане или во время Второй мировой войны, – настолько древним казался он под шапкой совсем седых волос, из-под которых виднелось пожелтевшее, в крупных морщинах лицо. Впрочем, никого в селе это якобы и не интересовало, потому что горенчане, хоть и были любопытны до крайности, но виду не показывали и сплетничать предпочитали за глаза. Один только Голова попытался добиться у Дваждырожденного истины в ответ на его требования о пособии и пайке. Но никаких документов у того не оказалось – украли или потерял, и Голова вынужден был заметить со свойственной ему прямотой: