Люди, которые всегда со мной
Шрифт:
– Мне нужно поговорить с твоей мамой.
– Она наверху, у себя, – Петрос погасил в пепельнице сигарету, – сейчас позову ее.
– Не надо, я сама к ней поднимусь. Только сначала загляну туда. К ребенку.
В гостиной было тихо и темно, лишь в углу, рисуя рваную тень бахромы на стене, исходил рассеянным светом старый торшер. На большом, накрытом ковром столе ногами к выходу стоял маленький гроб. Марья помолилась, утерла тыльной стороной ладони слезы, поцеловала Ниночку в лоб. Села на стул, прислонилась затылком к стене, закрыла глаза. И неожиданно для себя провалилась в сон.
Когда Тата вошла в гостиную, Марья спала,
– Пойдем, я тебя накормлю, ты, наверное, целый день не ела, – погладила ее по руке Тата.
– Есть не хочу, но чаю попью.
– Хорошо.
Они проговорили до поздней ночи. Марья подробно расспрашивала о похоронах, ужаснулась, узнав, что никого из родственников на кладбище не пустят. Но как же так, переспрашивала несколько раз она, как такое может быть! Петроса хоть бы пустили, он ведь отец! Тата плакала и качала головой – не положено, нельзя. Таков обычай предков. Если младенец умирает до того, как познает вкус хлеба, он считается жертвой Богу и принадлежит только Ему. Идти родителю на похороны все равно, что бросать вызов Всевышнему. Ниночку похоронят старейшины родов – старики ближе всех к небесам. Они выберут могилу одного из ее предков, могильщик раскопает яму и осторожно опустит туда крохотный гробик. Старейшины проследят, чтобы могилу привели в полный порядок – так, чтобы потом было не разобрать, куда положили ребенка. И молча разойдутся по домам. Никто из присутствующих и словом не обмолвится, где лежит младенец. Бог забирает свое – не оставляя места, куда можно прийти и поплакать. Потому что плач – своего рода осуждение. Никому не позволено осуждать или оспаривать Его помыслы. Никому и никогда.
– Вера не поймет и не смирится с этим, – заплакала Марья.
– Со временем она все поймет.
Потом, спустя несколько дней, когда температура спала, Вера с Татой пришли на кладбище. Тата водила невестку по могилам, рассказывала – здесь лежит дед, здесь – бабушка Саломэ, там – прабабушка с прадедом. Вера слушала вполуха, рассеянно кивала. Гадала, в которую из этих могил положили Ниночку.
– Наверное, младшая сестра моей мамы покоится в могиле прадеда, – показала рукой на небольшое темное надгробие Тата.
– Младшая сестра? – отозвалась эхом Вера.
– Да. Она умерла шестимесячной, от воспаления легких. Бабушка умыла ее, положила в люльку. Люлька была небольшая, подвесная, крепилась к балке на потолке. Обязанностью моей четырехлетней мамы было убаюкивать ребенка. Когда бабушка положила в люльку мертвого младенца, мама принялась раскачивать ее и петь колыбельную – маленькая была, не понимала, что произошло. Бабушка как увидела это – упала в обморок. Мама рассказывала, что она пролежала в беспамятстве долго, казалось – целую вечность, и всю эту долгую вечность по ее щекам текли слезы. Потом бабушка пришла в себя, утерла слезы и больше не плакала. Подмела полы, привела в порядок дом. Приготовила поесть, покормила детей, поела сама.
– Поела сама?
– Тебе это кажется дикостью, да, дочка? У нее ребенок умер, а она убирается, готовит, ест. Мне тоже это казалось дикостью, но потом я поняла, почему она так себя повела. Бабушка знала – если сейчас не успеет поесть, потом уже не получится. Дом набьется людьми, два дня будут оплакивать младенца. Потом – поминки, десятины. У нее двое малолетних детей, ей нельзя болеть. Случись с ней что-нибудь – кто будет с ними возиться? Поэтому, невзирая ни на что, нужно поесть, чтобы выстоять эти несколько трудных дней. Такая вот сермяжная, незамысловатая, непостижимая нашему пониманию деревенская мудрость.
– А где был ее муж?
– Дед? Он тоже лежал с воспалением легких. Он выжил, а ребенок умер.
Тата отвечала не поворачивая головы, не глядя на невестку, словно вела разговор не с ней, а с собой. Вера какое-то время смотрела на свекровь, пытаясь поймать ее взгляд, потом опустила глаза.
– Покончив с делами, бабушка сходила к соседке, попросила позвать священника, – продолжила после недолгого молчания Тата. – Соседка сбегала сначала в церковь, потом – к гробовщику. Бабушка так и не узнала, в чью могилу положили дочь. Ходила по всему кладбищу, поминала ее.
– Но почему до сих пор ничего не изменилось? Я понимаю – сто лет назад. – Вера схватила свекровь за руку, заглянула ей в глаза. – Почему нам нужно было еще и через это проходить?
– Так надо, дочка, – отозвалась Тата. – Так положено.
– Это неправильно! – закричала Вера. – Неправильно и нечестно. Я никогда не смогу с этим смириться!
– Потом, с возрастом, ты все поймешь. Дело не в самих традициях, дело в их утешительной и даже целительной силе. Не удивляйся, дочка, и не смотри на меня таким осуждающим взглядом. Обрати внимание – самые непререкаемые, самые недоступные нашему пониманию обряды относятся именно к похоронам. Может, в этой категоричности есть некая попытка помочь человеку смириться с неизбежным?
– Разве можно утешить человека делая ему больней?
– Я не знаю, дочка. В этом забытом богом крае меняются времена, эпохи, люди, но традиции и нравы не меняются никогда. Даже советская власть ничего поделать с этим не смогла. Свадьбы, похороны, рецепты блюд, узоры ковров, жертвенные обряды остаются такими же, как тысячу лет назад. Вековой уклад стал для наших людей той непреложной истиной, которой нужно беспрекословно подчиняться. Я не знаю – правильно это или нет. Но я считаю, что раз так придумано, то так и должно быть.
– Мне этого никогда не понять, – опустила голову Вера. – Ни сейчас, ни потом.
После смерти Ниночки прошло шесть лет, но каждое первое воскресенье месяца, если позволяла погода, Вера приходила на кладбище, чтобы ухаживать за могилами. Сегодняшний день исключением не стал – утро застало ее за уборкой могил. Правда, Вере нужно было торопиться, потому что погода стремительно портилась – небо от края до края затянуло тяжелыми грозовыми тучами, а макушка Восточного холма подернулась рябью – ее заволокло серым потоком плотной дождевой стены. Где-то совсем рядом сверкнула молния, следом раздалось глухое громыхание.
Вера быстро закончила с уборкой, вернулась в подсобку, вымыла ведра, выстирала тряпки. Развесила их сушиться.
– Ты здесь, дочка? – окликнул ее сторож кладбища.
– Доброе утро, уста Гево. Уже ухожу.
– А я смотрю, ворота отперты. Сначала решил, что забыли вчера запереть, а потом вспомнил, что сегодня первое воскресенье месяца. Нееет, говорю, это невестка Овакима Арутюновича пришла.
– Это я, да, – улыбнулась Вера, – как вы себя чувствуете, уста Гево?
– Плохо, – старик поморщился, согнул и разогнул в локте руку, – всю ночь кости ломило. К ливню.