Люди, Лодки, Море Александра Покровского
Шрифт:
А парень был добрый, хороший, но слабый немножко душой. А подводники это как звери чувствуют. Набрасываются на слабых со всех сторон и смотрят: выживет или нет?
Так наш Вадик превратился в Черненко. Потом жена Вадика — жутко энергичная женщина, пихавшая его всюду, — которая с ним к этому времени уже разошлась, отправилась смотреть фильм "72 метра" с дочкой. Смотрели они, смотрели, и тут дочка говорит:
– А где тут наш папа?
– Да вот же! — со злостью восклицает жена и тычет в Черненко на экране. — Идиот!
Так что себя узнают.
Но я хочу рассказать, как я себя узнал
Меня раздражало имя Нелли. И жена моя говорит: "Что за Нелли? Другого имени не нашлось, что ли?"
И вот я, в который раз, вижу балкон, увитый виноградом, южный город, девушку Нелли с книжкой, и к ней по перилам лезет Башаров. Блин! Я же Валере рассказывал этот случай. Я в девятом классе вместе со своим другом лазал вот так через балкон на втором этаже. Вот откуда виноград! Вот откуда имя Нелли. Мою жену зовут Нателла. Убираешь несколько букв, и получается Нелли. Это она с подругой сидела и читала, а мы вползли в комнату по-пластунски и испугали их криком "УФ!"
А потом эта отвратительная фраза: "Баб же много!" — это я спорил с Валерой Залотухой, когда он вводил в действие конфликт между друзьями, и говорил ему в запале:
– Баб же много! Пойми, друг один! Не дерутся у нас из-за баб! Ну! Был у нас штурман, и увел он жену у штурманёнка! Никто ему морду не бил. С ним просто весь офицерский состав перестал разговаривать. На год. Через год он от нас ушел. Понимаешь, друг — это все. Это ближе, чем брат или родственник. Он же за переборкой. Он там горит или тонет. Он там орет, а ты его слышишь и от его крика седеешь. Как тут не пустить? Но пускать нельзя. У нас люди от этого с ума сходили! А ты говоришь "баба"!
Сам-то я к женщинам очень хорошо отношусь, но тут сорвалось.
Вывод: при сценаристах будьте сдержанней.
Меня после фильма "72 метра" вдруг полюбил питерский клуб подводников.
Он долго меня не любил за то, что, по его мнению, я должен был быть вместе, рядом, в едином строю. Но там же много командиров. Как с ними быть в едином строю, я не понимаю, когда они чувствуют себя все еще командирами и по любому удобному поводу надевают на себя форму с медалями, а я даже не знаю, где у меня брюки?
Китель какой-то вроде бы имеется, а вот штанов нет.
Тут как-то надо было на суд идти (я уже в издательстве работал) и произвести впечатление на судью (мне сказали, что я должен), для чего следовало облачиться кавалергардом.
"И хорошо бы орден!"
Хорошо бы, только у меня ордена нет.
И брюки я с трудом нашел. У соседа. Он сказал: "На!" — и орден я взял у него же.
Он мне тогда говорил: "Саня! Поднимемся выше этажом. К адмиралу и герою Советского Союза. Возьмем у него адмиральский китель и привинтим на него звезду!" — "Так она же не привинчивается!" — "Да какая разница!"
В общем, нашли, привинтили (к адмиралу не пошли), надели брюки — еле влезли — для чего перевязали их веревками, и еще нельзя было наклоняться, а то видно было трусы.
Не знаю, произвел ли я впечатление на судью — очень может быть. Вокруг говорили, что произвел.
К чему это я? К тому, что у нас с клубом питерских подводников
Но фильм "72 метра" — он же общепримиряющий. Вот и примирил. Теперь они меня хотят видеть и слышать. Устроили они свою премьеру и закуску после нее. Я был, но быстренько слинял.
Теперь они хотят, чтоб я им свои рассказики прочитал.
"А пусть-ка нам Санечка рассказики свои почитает!"
Даже не знаю, что на это сказать, блин!..
Постскриптум: я прочитал все это жене, и она мне сказала: "Я знаю, что на это ответить?" — "Что?" — "Хуй!"
Всем хочется, чтоб они остались живы. Это сумасшествие какое-то. Выходит тетка с просмотра фильма, видит меня, подходит, и со слезами на глазах: "Они ведь останутся живы, правда?"
Ну, что тут сказать. Тут обычно я говорю: "Правда".
Говорят, пол-Иркутска два дня гадало. Город разделился. А в Самаре все решили, после долгих разговоров, что живы. Самара успокоилась. Теперь кипит Воронеж. Уже звонили. Все узнали Гаджиево, слезы на глазах.
Помню, Валера Залотуха придумал другой конец: Черненко выбирается и бежит, бежит. С сопки на сопку, а потом его снимают с вертолета, и видно, что те сопки до горизонта, и нигде города нет.
А те, в отсеке, обманывали Черненко с самого начала, когда говорили ему, что "вылезешь, а там город и женщины". Значит они заранее знали, что там ничего нет. И Маковецкий так это и играл, достаточно посмотреть на его лицо. Города нет, и он рычит, плачет, но все равно идет.
Меня спрашивали: правильно ли то, что отдали единственный аппарат гражданскому человеку? Будет ли так в жизни? Я сказал, что правильно, что отдадут. Потому что он чужой, это не его жизнь, он тут лишний, он мешает. А вдруг он перед самым концом запаникует и смутит души других? Лучше отправить его, конечно, подальше. Вот его и отправили.
Это потом появился этот свет в окошках. Его добавили, чтоб не так все было грустно.
Да, вот еще что, насчет того единственного аппарата, что был в рабочем состоянии. Когда Залотуха мне позвонил и сказал, что ему надо придумать так, чтоб аппарат остался один, я ему сказал, что это невозможно, уж очень много проверок, но Валера настаивал: "Саня, мне надо, чтоб один аппарат был исправен, подумай!" — и я обещал подумать.
Потом я ему позвонил и нарисовал целую схему: в спешке выходим в море, у аппаратов вышел срок, их надо вести на проверку, берется ГАЗ-66, и мичман с двумя матросами едет их сдавать, а потом он же получать, мичман отвлекается, обед получают матросы, им говорят: вот ваши аппараты, забирайте, водитель машины торопится, ему тоже на обед, и они проверяют только один аппарат — он с полными баллонами…
Довольно фантастично, но такое бывает.
Спрашивали еще про яйца в первом. Это из жизни. Грузят продукты. Спешка. Завтра в море. Старпом говорит: "Яйца в первый!" — "А торпеды?" — это мичман-торпедист из первого. — "Я сказал, яйца в первый!" — так яйца попадают в первый. Это из жизни. Там вообще много из жизни.