Люди на корточках
Шрифт:
Посреди площади Олег Петрович вдруг остановился и попытался сосредоточиться. Шершавый октябрьский вечер полировал асфальтовую пустыню и опрокидывал набок гуляющих голубей. Небо светилось той холодной бесстрастной голубизной, какой отпугивают закоренелых атеистов глаза на иконах, не давая им никакой надежды на спасение.
Ни к селу ни к городу Олег Петрович вспомнил, что чудовищно давно не покупал пластинок. Жизнь сложна, конечно, но святая музыка... Тем более сейчас, когда он в таком кошмаре! Воспарить, раствориться в чарующих звуках!
До магазина было рукой
Жгучая дама за прилавком, похожая на пожившую Кармен (такая бы шутя пообдирала у любви, как у пташки, крылья), посмотрела сквозь Стеблицкого задумчивым взглядом -свободно, как сквозь идеальный газ.
— Простите, — замявшись, поинтересовался Олег Петрович. — А где Аллочка?
Видимо, субстанция его в этот момент несколько сгустилась, потому что Кармен заметила что-то перед собой, правда, одобрения увиденное в ней не вызвало.
— Уволилась, — презрительно сказала она.
Полупрозрачный Олег Петрович смущенно отвернулся. И тут он увидел пластинки. Они лежали в дальнем углу —грудой, будто мусор. В глаза Стеблицкому бросилась пластинка Высоцкого —она лежала сверху, а что там было еще, понять было трудно. “В конце концов, бард, — утешал себя Стеблицкий. — Народный поэт”.
— А... можно пластиночку?
— Какую? — сухо осведомилась Кармен.
—А вот сверху! —торопливо сказал Олег Петрович, стараясь уверить, что не заставит ее рыться в этой пыльной куче. — Она сколько стоит?
Продавщица прошлась по нему длинным взглядом.
— Четыре рубля, — процедила она.
Олег Петрович решил, что ослышался. Коробок спичек стоил двенадцать.
— Сколько?!
— Вы что, глухой? Четыре рубля!
Олег Петрович, сгорая от смущения, потными пальцами выудил из кошелька и положил на блюдце четыре желтеньких монетки с пташками. Кармен, не глядя, смахнула пташек в отделение для мелочи.
Олег Петрович не рискнул исследовать пластинку на свет. Он и так чувствовал себя, как нищий на раздаче бесплатного супа. И, хотя денег в его кошельке хватило бы, пожалуй, и на “Драккар-Нуар” (туалетная вода для настоящих мужчин!), Олег Петрович вполне удовлетворился четырехрублевой покупкой и поспешил покинуть магазин.
Он так торопился, что у выхода толкнул в спину праздного мужчину в богемной кепке. Тот выругался, обернулся и оказался артистом Барским.
— Это вы! — с необыкновенной досадой воскликнул Олег Петрович, тут же раздумав извиняться.
—А это вы, —в тон ему ответил артист и с любопытством потянул к себе двумя пальцами пластинку. — Высоцкий? Хм! Вы слушаете Высоцкого? Признаться, не ожидал...
— Почему это? — враждебно спросил Барский.
— Да вы же с ним антиподы! Барышня и хулиган... —объяснил Барский. — Никто не сделал больше для падения уровня культурки в стране, чем Володя... Он предельно занизил
Олег Петрович вырвал у него пластинку и надулся. Он начинал не на шутку ненавидеть Барского. С его появлением жизнь, касавшаяся Олега Петровича большей частью своей бархатисто-шелковистой стороной, начала вдруг все чаще являть свою неожиданную изнанку —полную шипов, чешуи и сальных пятен. Вдобавок от артиста снова пахло перегаром.
Барский, однако, как ни в чем не бывало, продолжал излагать свой взгляд на песенное творчество признанного барда:
—Высоцкий —артист, понимаете? Ему были нужны публика, аплодисменты... Аплодисментов никогда не бывает достаточно — это я вам говорю. Отсюда и песни. Это же не песни — это чистой воды кураж! Попробуйте сами спеть — увидите, что получится!
—Это в вас зависть говорит! —злорадно сообщил Стеблицкий, крепче прижимая к груди пластинку.
— К Владимиру Семеновичу? — насмешливо спросил Барский. — Или к вам, обладателю фонографической редкости?
Олег Петрович хотел сказать что-то веское, но покосился на артиста, и холодный звоночек тревожно звякнул в его истомленной груди —Барский был на голову выше (в переносном смысле, конечно, ниже), и в глазах его не было жалости и сомнений. Тьма была в его глазах.
“Хоть кол на голове теши... как обстенку горох...” —подумал Олег Петрович о Барском и, проявив силу духа, не снизошел до ответа, а тут же повернулся и, наклонив голову, мелко зашагал прочь с такой быстротой, что артист только открыл рот.
— Куда жы вы? — запоздало крикнул Барский, взмахивая рукой. — Чудило! Вечером-то... забыл, что ли...
7.
Моськин скрипел зубами и отчаянно мотал головой, надеясь, что от тряски безумие, может быть, само выскочит из головы. По этой же причине он старательно наезжал колесом на каждую колдобину. “Москвич” стонал, но держался. В глазах Моськина застыла такая тоска и боль, что сейчас никто не признал бы в нем веселого и легкого на подъем Петюню.
Вспотевшие ладони плохо держали руль, и потому “Москвич”, жестяной призрак далекой кукурузной эпохи, как подбитый жук егозил по дороге, ведущей из поселка в город. Поселок не был чудом архитектуры —обычное чередование блочных домов, салютующих вывешенными на просушку простынями, и пустырей, заросших кустарником, где безнадежно и навсегда застревали тысячи использованных бумажек, которые вольный ветер сдувал с поверхности мусорных баков и щедро разбрасывал по округе. но здесь жили люди и нормально жили. И Моськин тоже жил нормально — до сегодняшнего дня.
Умом он все понимал, и это еще более смущало — какой же он сумасшедший, если все понимает? У него даже мелькнула мысль — не вселился ли в него Чужой, как в том американском фильме, и не выскочит ли он неожиданно, как в фильме, из брюха. Моськин перевел взгляд на свой живот, потерял управление и залетел в канаву.
Мотор заглох. Моськин перевел дух, посмотрел по сторонам и увидел, как что-то идеально круглое сверкнуло на солнце и стремительно понеслось в небо, круто и бесшумно набирая высоту.