Люди на корточках
Шрифт:
Моськин с любопытством прилип к ветровому стеклу. Предмет без следа растворился в сверкающем зените. Тогда Моськин мысленно прочертил траекторию в обратном направлении и увидел в нескольких метрах от кангавы любопытную картину.
Угрюмый детина с остервенением на лице медленно сминал в руках конверт грампластинки. Ага, подумал Моськин, это была пластинка! Детина, в котором Моськин узнал алкаша Бутуса из общаги, смял конверт и с наслаждением зафутболил по нему ногой. При этом он промазал, потерял равновесие и неуклюже повалился на задницу.
Он вскользь еще подумал, не использовать ли как-нибудь энергию разъяренного Бутуса для выталкивания машины из канавы, но тут увидел, что с земли поднимаются двое. Второй поднимался из положения лежа, поэтому не сразу бросался в глаза.
Одежда его была в грязи, нос —в крови. Моськин узнал и этого человека. Олег Петрович Стеблицкий читал когда-то ему, школьнику, Пушкина —изящно отставляя руку с раскрытым томиком и сладко приоткрывая рот, будто на язык ему попала невероятно вкусная пастилка, он лукаво поглядывал на класс, завороженный, как он полагал, его глубоким напевным голосом —что, впрочем, было близко к истине, потому что на
Моськина, например, чтение неизменно нагоняло дремоту. Короче говоря, Стеблицкого он уважал, как всякого, кто не сделал ему в жизни особенного вреда. Иногда они встречались в городе, и Моськин вежливо приветствовал наставника.
Сейчас поздороваться не было никакой возможности, поскольку “здравствуйте” означает, строго говоря, пожелание здоровья, и в сложившейся ситуации это выглядело бы не совсем корректно. У наставника явно были проблемы, и он нуждался не в формальной вежливости, а в помощи. Но у Моськина была своя проблема, даже теперь две -вытаскивать из канавы “Москвич” и жечь театр.
Сначала Моськин даже обрадовался —он вообразил, что, если машину не удастся вытащить — вторая проблема отпадает сама собой. Но, прислушавшись к голосу сердца, он с тоской понял, что пойдет в этом случае к театру пешком. С канистрой в руках. Лучше уж разделаться с этим побыстрее. Раньше сядешь, говорит народ...
Он вздохнул, стукнул кулаком по рулю и выбрался из машины.
Бутус уже стоял на ногах и теперь примеривался зафутболить Стеблицкого по заднице, который с бледным от потрясения лицом полз на четвереньках в сторону Моськина.
—Бутус! Трах-тара-рах, в бога душу, твою мать! —истошно заорал Моськин, который с детства умел находить общий язык с любым. —Не видишь, что ли, тачка в кювете! Хорош вола ...ть! Помоги, в бога душу, мать твою, трах-тара-рах!
Энергичная тирада отвлекла Бутуса. Он вздрогнул и снова смазал удар. Его тяжелая нога праздно пнула осенний воздух, нарушила баланс, и Бутус в очередной раз рухнул на землю, огласив окрестности совершенно уже невероятными проклятьями.
Моськин растерянно почесал в затылке. Ситуация становилась непредсказуемой. Разъяренный Бутус, сидя на холодной земле, отводил покуда душу, изрыгая короткие связки слов, подобные пулеметным очередям. Он все более зверел и, поднявшись, вряд ли стал бы заниматься
Моськин решил на это дело плюнуть и отправиться в город пешком, но тут перед ним вдруг выросла растерянная фигура Стеблицкого, о котором Моськин как-то уже подзабыл. Смутившись, он с неуместным воодушевлением все-таки сказал будничное “здрасьте”.
Стеблицкий дико посмотрел на него. Слезы и ужас мешались в его глазах. Но профессиональная память не подвела Олега Петровича даже сейчас, и, изо всех сил сдерживая дрожь в голосе, он выдохнул:
— Кузькин!
Кузькин так Кузькин, подумал Петюня, краем глаза тревожно отслеживая телодвижения Бутуса. Неожиданно его озарило.
—Олег Петрович! —деловито сказал он. —Ноги делать надо! А то навешает он вам сейчас... Знаю я этого кадра...
И он увлек ошеломленного учителя к машине.
— Толкай! — крикнул Моськин, сигая в кабину.
Затарахтел мотор. Стеблицкий, забыв о своей тонкости, в отчаянии бросился грудью на радиатор, в душе мечтая слиться, сплавиться с этим неподатливым , не чувствующим боли металлом. Колеса завыли. Моськин закусил нижнюю губу. Стеблицкий заскреб ногами по узкользающей земле. И, чудо, “Москвич” почти сразу выкатился на дорогу, урча и подрагивая от нетерпения.
Моськин распахнул дверцу, крикнул “прыгайте!”, Стеблицкий прыгнул, Моськин газанул, страшный как смерть Бутус рванулся наперерез, был задет на ходу крылом и, подброшенный ударом, подпрыгнул беззвучно и улетел в небо, точно колдун.
“Москвич” помчался — лишь ветер завыл в щелях.
—За что он вас? —сочувственно спросил Моськин, пропуская ответ мимо ушей, потому что летели мимо дома, светофоры, и все ближе делался городской театр, и от этого в теле Моськина разливался такой адский холод, будто жилы его наполнялись жидким кислородом.
А Стеблицкий, захлебываясь и путаясь, рассказывал, как его, уважаемого человека, отдавшего жизнь беззаветному служению, среди бела дня, у самого дома остановил обитатель городского дна и совершенно безнаказанно, при полном попустительстве милиции, избил и ограбил...
—Мерзавец! Орангутанг! —выкрикивал Олег Петрович, возбужденно стискивая кулаки.
– Поднять руку на учителя! Нет, прежде, прежде —такое даже представить было невозможно. Куда мы катимся, Кузькин?!
—А? —встрепенулся вконец закручинившийся Моськин, глянул незрячими глазами, повернул руль и сказал безнадежно. — В театр.
Автомобиль мягко затормозил и приткнулся к тротуару. Впереди возвышалось здание театра, исполненное в псевдоклассическом стиле. Слегка надутая ветром афиша возвещала:
ПРЕМЬЕРА!
Рэп-сонг-опера
“Шестерых прирезали — вот потеха!”
(Либретто Г. Бирюлина по мотивам американского кинобоевика “Бестсайдская история”
Музыка Л. Бернстайна в аранжировке Димы Шишкина)
Постановка Г. Бирюлин
Муз. руководитель Д. Шишкин
Начало в 18 час.
Билеты в кассах театра!