Люди нашего берега
Шрифт:
Последние слова произвели на моряков самое большое впечатление. Старый Мэмыль нарочно приберег напоследок это «спасибо» от четырех малышей. Моряки оживились, вспомнили своих Собственных ребят, с которыми расстались на все время дальнего плавания. Начались тосты за сыновей Кэнири — всех четырех и попарно…
… Светлой ночью, то скрываясь за торосами, то снова показываясь, по припаю мчались к берегу две собачьих упряжки. На передней нарте ехал Ринтувги, на второй — старый Мэмыль и Кэнири.
СОСЕДИ НА ДЕСЯТЬ СУТОК
Я проснулся на рассвете и, чуть отведя рукой занавеску, посмотрел в окно. Поезд переходил через мост. Может быть, именно от этого я и проснулся — от того, что сразу переменился характер шума. Когда поезд идет по мосту, колеса стучат не так, как обычно.
Река текла тихо, спокойно. Кажется, это была Вятка. Впрочем, это могла быть и другая какая-нибудь река — точно я не знал, а спросить было не у кого. Гэутэгии лежал, укрывшись простыней, и мирно спал; одеяло, сбившееся к ногам, наполовину свисало и колыхалось в такт покачиванию вагона. Наши соседи по купе, занимавшие нижние полки, тоже спали.
В купе было полутемно, свет почти не проникал сквозь плотные занавески. Я только чуточку— приоткрыл занавеску сбоку, чтобы посмотреть, что делается снаружи. Там, за окном, мелькали металлические фермы моста, а за ними виднелась вода, отражающая утреннее небо. Я лежал на животе и любовался золотисто-розовыми облаками, отраженными спокойной водой.
Потом реки уже не было видно, а мы все еще ехали по мосту. Он был, казалось, гораздо длиннее, чем надо, раза в два. «Наверно, — подумал я,>*-это сделано с расчетом на весеннее половодье».
Наконец кончился и мост. Проплыла за окном березовая рощица, потом — огороды, несколько 'домиков, переезд. Шлагбаум был опущен, перед-ним стояли три грузовика, «Победа» и два велосипедиста. Грузовики везли, видимо, хлеб нового урожая: в кузовах лежали мешки, а к бортам были прикреплены кумачевые полотнища с лозунгами. После переезда опять проплывали за окном огороды, домишки— теперь все это двигалось медленнее, поезд подходил к станции.
Мы остановились. Названия станции я не мог прочесть, потому что наш вагон был одним из последних, мне было видно только одноэтажное кирпичное здание с надписью «Багажная контора». Я решил, что прочту название станции, когда поезд снова тронется и наш вагон поровняется со зданием вокзала.
Пока что я повернулся на бок, закрыл глаза и стал думать о своем рассказе, начатом еще за неделю до отъезда. Потом я задремал, а когда снова открыл глаза, оказалось, что уже десять часов, что я проспал все утро.
Занавески были отдернуты, в окно ярко светило солнце. Поссель Гэутэгина была аккуратно убрана, а сам он сидел внизу и беседовал с нашими соседями по купэ.
Соседи с трудом говорили по-русски, мы заместили это еще вчера, при посадке. Мы с Гэутэгином и со всей компанией, которая нас провожала, явились на вокзал за полчаса до отхода поезда. Бросили чемоданы на свои полки, вернулись на перрон и стояли там, разговаривали с друзьями. Вагон постепенно заполнялся. К проводнице подошла пара — мужчина лет пятидесяти и женщина лет сорока, очень миловидная. Протягивая билеты, мужчина спросил:
— Жесткий купированный?
— Да, да, купированный, — ответила проводница. — Проходите, пожалуйста. Ваши места в третьем купе.
В произношении пассажира, в покрое его костюма и светлосерого дорожного плаща его спутницы, в пестрых наклейках на чемодане, который нес за ними носильщик, — во всем этом чувствовалось что-то непривычное.
— Иностранцы, наверно, — сказал Гэутэгин. Трое ребят, которые нас провожали, — это были, собственно, друзья Гэутэгина, студенты Московского университета. Он с ними подружился еще во время зимних каникул, они тогда вместе ходили на лыжах по Карельскому перешейку. Утром, когда мы при- ехали из Ленинграда, Гэутэгин позвонил своим мо-|К сковским друзьям, и мы встретились. Мы всей компанией стояли на перроне до самого отхода поезда, потом, уже с площадки, что-то кричали провожающим, потом, когда поезд пошел быстрее, махали им шляпами. И мы совсем забыли об этой паре с пестрым от наклеек чемоданом, пока не вернулись на свои места. Оказалось, что мы едем в одном купе, что они — наши соседи до самого Хабаровска.
Гэутэгин не ошибся, это были иностранные туристы. Он — филолог, профессор из Льежа, она — его жена, художница. Она говорила по-русски с ошибками, он — немного лучше, но слишком старательно, с явно нерусским произношением. Он тоже нередко ошибался, но зато с нескрываемым удовольствием поправлял жену.
Узнав, что мы с Гэутэгином — чукчи, что мы возвращаемся к себе на Чукотку — на практику едем, они почему-то были очень поражены. Разговаривали с нами примерно так, как разговаривали бы, вероятно, с марсианами, собирающимися в обратный путь на Марс.
Впрочем, они были очень тактичны, старались не проявлять слишком назойливого любопытства, не оскорблять наше самолюбие.
У профессора были добрые и умные глаза, хорошая улыбка; и он и его жена держались просто, непринужденно. В общем, они нам понравились. Но почти в каждом их взгляде, почти в каждом вопросе, чувствовалось все-таки изумление, смешанное с недоверием, Сначала нас это забавляло, потом стало надоедать, и мы ушли в вагон-ресторан. Когда вернулись, наши соседи уже спали.
А теперь наступил новый день, и в купеснова шел разговор. И опять, конечно, о том <же — о народах Крайнего Севера, о их «таком своеобразном быте», о их «таком удивительном характере», об «очаровательном примитивизме их искусства»… Я притворился, что все еще сплю.
— Наш интерес, — говорил профессор, — наверно, кажется вам слишком наивным. И даже… "Как это?.. слишком настойчивым, да? Не сердитесь, для нас это… Как это сказать?.. очень счастливая встреча. Мы оба с восторгом читали этот роман о Чукотке… Как это?
— «Алитет уходит в горы»? — подсказал Гэу-тэгин.
— Да, да, Алитет. Мерси. И вообще мы так… Нас так это интересует Жена имеет даже целую коллекцию… Такие фигурки, знаете? Олени, моржи, белые медведи. И потом — на таких длинных санках, да?
— На нартах?
— На таких нартах, да, да. Для нас это все — почти сказка. За Полярным кругом Брр И вдруг эта встреча. Мы в первый раз видим настоящих, живых чукчей.
Профессор засмеялся, его жена — тоже. Гэутэ-гина мне не было видно, он сидел под моей полкой. Он сказал:
— Что вы, я нисколько не сержусь. Наоборот, мне очень приятен ваш интерес. У нас интересного немало… И признаться… Признаться, — добавил я в тон профессору, — я тоже никогда в жизни не встречал настоящих, живых бельгийцев.