Люди полной луны
Шрифт:
— Почему сюда, а не в медвытрезвитель?
— Так ведь… — начал было объяснять патрульный, но заглянувший в дежурку Савоев с пирожком в руке не дал ему договорить.
— Это Леня, я его знаю. Даю сто процентов, он опять где-то не там прилег, а его не за того приняли. Он у нас знаменитость, рисует в два раза быстрее и смешнее Репина. Лучше всего положить его под лестницу в коридоре, он проспится и тихо уйдет, а если закрыть в камеру, то потом его отсюда без опохмелки не выгонишь.
Савоев, обескуражив дежурного и съев пирожок, ушел, а дежурный сержант и дремлющий в углу Леня Светлогоров остались.
— Может, на природу его вывезти? — предложил сержант.
— Нет! — строго
Савоев вернулся в кабинет и задумчиво спросил у Степы Басенка:
— У тебя есть еще один пирожок?
Степа, доедая последний пирожок и с интересом читая газету, в которую они были завернуты, ничего не ответил, лишь с сожалением помахал в воздухе рукой.
— Понятно, — огорченно констатировал Савоев и, подойдя к Игорю Баркалову, многозначительно спросил: — Ну и?…
Игорь, погрузившийся в заполнение рутинных бумаг, преследующих каждого сыщика как кошмарный сон, ответил ему также исчерпывающе:
— Да вот…
Сочинские, испеченные руками сестры, пирожки были завернуты в газету «Зори над Хостой». Степе бросился в глаза заголовок: «Банкир-маньяк». Он пробежался по тексту и чуть не поперхнулся от удовольствия. Аскольда Иванова он знал давно. Во-первых, они учились в одной школе, хотя и в разных классах — Аскольд был на два года старше, — а во-вторых, жили в одном районе, несколько раз встречались на уличных вечеринках, но Степа его почему-то не любил, просто так, без причины. Ему не нравились его лицо, походка, одежда… и вообще. Степа не поверил газетной заметке, но симпатию к ее автору испытал. Он знал, что Аскольд не сделает того, что о нем написано. Уж Степа-то точно представлял, как выглядят люди, подглядывающие за девочками. Еще в школе милиции они шугали таких в парках почти каждое патрулирование. Это или психи, или блеклые, жалкие, слюнявые мужички, отвратительные, но не опасные, ибо они трусливы до клиники. Аскольд был не из таких, но Степе казалось, что глубинная суть Аскольда именно так и выглядит. Одним словом, Аскольд Иванов Степе не нравился.
Степа дочитал газету «Зори над Хостой», снял трубку и позвонил в редакцию газеты «Таганрогская правда» своему другу Александру Павловичу Ермакову, заместителю редактора по общим вопросам. Он стал говорить измененным голосом, но Ермаков его перебил:
— Говори нормально, Степан, из тебя имитатор, как из меня главный редактор газеты «Подпольщики Подмосковья».
Ермаков, как всегда, был под легким шофе и, как всегда, не обращал на это внимания. Степу, впрочем, как и Степа его, он знал до зевоты. Они вместе ходили в один детский сад, в одну школу и жили на одной улице. В приморском городе, несмотря на его мистическую огромность, все друг друга знают. Стоит поглубже копнуть, и оказывается, что мэр города учился в одном классе с председателем городской Думы, а знаменитый городской рецидивист Юра Зак живет по соседству с недавно отправленным в колонию для малолетних карманником Сашей Ногиным по кличке Нога со Второго Артиллерийского. Весь город повязан круговой порукой вот уже триста лет.
— Я к тебе заеду, или ты ко мне? — спросил у Ермакова Степан.
— Ты ко мне и вместе с пивом, — не упустил возможности Ермаков.
— Ага, — непонятно выразил свое согласие Степан, положил трубку и, посмотрев на Игоря, сказал: — Я заскочу в газету, потом вернусь, и вечером будем брать Рогонянов.
— Ага, — непонятно согласился с ним Игорь и, посмотрев на Степана, заметил: — Они и сами могут прийти.
— Нет, Игорь, надо именно брать, тогда с ними легче будет общаться.
Степа напустил на себя важный вид, взял промасленную
— Итак, — решительно начал Ермаков, — Азово-Черноморский банк, председатель правления, сидел в зоне, живет в Москве, получил московское гражданство еще до отсидки и не потерял его, значит, имеет мохнатые связи, зовут Аскольд Борисович Иванов. — Ермаков говорил тоном диктора из фильма «Семнадцать мгновений весны» и тем же тоном продолжил: — На самом деле он как был Хомяком с Ружейного переулка, так и остался. Он, по-моему, с Серегой Васильевым, десантником, по соседству жил. Слушай, — отбросил в сторону ерничество Ермаков, — ты думаешь, Хомяк действительно пистолет передергивал на девчонок из-за кустов? Что-то мне не верится.
— Да нет, — лениво отмахнулся Степан. — Не думаю, но резон какой-то в этой газетной заметке есть. Понимаешь, Ер-мила, если Иванова смутить до предела, он начнет нервничать, делать резкие движения и где-то совершит ошибку. Его банк под нашим наблюдением, там нечистые дела и люди шевелятся, это раздражает. Какой-то Хомяк с Ружейного будет ворочать иностранным и московским капиталами и не приносить никакой пользы вырастившему его городу, так, что ли?
— Нет, не так! — поддержал его Ермаков и сразу же вдохновился. — Совсем не так. Я его начинаю с этого дня доводить до следственной кондиции. Он у меня не только нервничать будет, он у меня в сплошной припадок эпилепсии превратится. Девочек ему захотелось, не банкир, а Оноре де Бальзак какой-то.
От обуявшего его журналистского пыла Ермаков стал выражаться ахинсйными метафорами, но Степа, привыкший к странным сравнениям своего хронически подвыпившего друга, не вдавался в смысл произносимой Ермаковым бессмыслицы.
— Ну вот и хорошо, я пошел на службу.
Степан встал из-за столика, они сидели в парковом пивбаре «У Клавы», но Ермаков, оборвав свой энтузиазм, остановил его:
— Как там движется дело с девушками из могил? По городу только и разговоров об этом. На твоего Аскольда всем начхать, а вот это всем интересно, даже городская Дума об этом вчера весь день проговорила.
— Ну… — неуверенно начал Степан, — как тебе сказать? — Он хитро посмотрел на Ермакова. — Про известного банкира, занимающегося в Сочи онанизмом, так заговорят, что не только о девушках выкопанных забудут, а вообще обо всем на свете.
— Забудут, — согласился с ним Ермаков и, направив палец на Степана, добавил: — До той поры, пока не
выкопают еще одну, а тогда только держитесь, я первый подниму шум.
У Любы Савеловой все складывалось хорошо. Она окончила городское медучилище и подала документы в Академию имени Сеченова в Москве. Как минимум три человека, заслуживающих внимания, были до икоты влюблены в нее и, яростно отталкивая друг друга, умоляюще протягивали Любе свои сердца, руки, покровительство и толстые бумажники. После того как снимок Любы появился на обложке журнала «Силуэт», количество рук, сердец, предложений и умоляюще протянутых к ней толстых кошельков выросло в несколько раз.
Однажды возле Любы, она шла по Итальянскому переулку в сторону городского пляжа, резко затормозил джип с тонированными стеклами, и, не успев вскрикнуть, она оказалась в салоне, где буквально сразу, стянув джинсы, стал заниматься с чей любовью невменяемый от вожделения парень. Через некоторое время ее выставили из салона с расстегнутыми джинсами и пятьюстами долларами в руках, что в какой-то мере повлияло на ее решение не обращаться в милицию. Любе это так понравилось, что она стала садиться в салоны автомобилей добровольно. Как-то Любу остановил на улице Роберт Рогонян и сказал: